На диете - Сассман Сьюзен. Страница 30

На один из мостов я и взбиралась по гулким железным ступеням – все медленнее, преодолевая беспричинный страх.

Что с тобой, Барбара? Боишься, что Кэмерон камня на камне не оставит от твоей писанины? Ему же всегда нравились твои статьи. Конечно, не совсем то, что он заказывал, но непредсказуемость всегда была частью твоего стиля.

Крутые лестничные марши загнали мой желудок трепыхаться куда-то под горло. Зачем съела “Милки-вэй”? На кой черт вообще завтракала? Ограничилась бы половиной грейпфрута, да куда там – так и подмывало заесть горьковатую мякоть чем-нибудь сладким. А в морозильнике, как на грех, лежал шоколадный торт-мороженое. Я приберегала его для неожиданных гостей, но если аккуратно отпилить тоненький ломтик, от них не убудет. Но какой мазохист сумел бы ограничиться одним ломтем?

Заколдованное место эта морозильная камера: все в ней куда-то пропадает. До торта там хранились, но бесследно исчезли трехкилограммовый пакет орехов и килограммовая коробка шоколадного ассорти. Я физически не могла все это уничтожить. Наверняка не обошлось без Рикки и Джейсона... Нет, исключено, орехи они терпеть не могут, а шоколадные конфеты я завернула в бумагу и крупно подписала: “Печенка”. Никто к обертке не прикасался – я убеждалась в этом всякий раз, когда лезла за очередной пригоршней.

Опершись на перила, я вглядывалась в черную рябь Чикаго-ривер и пыталась загнать бунтующий желудок на место. Теплый ветер, пахнущий тиной и нагретым железом, трепал мою бахромчатую шаль и складки бесформенного облачения вроде рясы. Я очень надеялась, что выгляжу скорее экстравагантной, чем жирной.

Увы, в моем случае одно было неотделимо от другого.

Последнюю свою полноценную статью для Кэмерона я лихо отстучала, помнится, еще на редакционной машинке, подпитываясь сумасшедшей энергетикой отдела новостей и прикуривая одну сигарету от другой. Теперь же, упираясь в очередную упрямую строчку или подыскивая нужное слово, устраивала паломничество к холодильнику. Каждая колонка обходилась мне не меньше чем в полкило.

Позади меня широкая Мичиган-авеню сбегала от реки к отелю “Дрейк”, к самому сердцу богатого и праздного Чикаго. На самом деле у Чикаго два “центра”. Для моих соседей, обитателей благополучных северных кварталов, таким центром представлялась как раз эта улица – продолжение Северной Мичиган-авеню. Вернее, даже не улица, а непрерывная череда изысканных салонов и бутиков с зеркальными дверями, приглушенным освещением – до того приглушенным, что покупатели вслепую скитаются между вешалок в поисках выхода, хватаясь за развешанный “кутюр”.

Этот район, недаром названный Блистательной Милей, похож на светскую даму в умопомрачительно дорогом платье из куска ткани и двух швов, с помадой и лаком цвета “беж”, настоящим жемчугом и фальшивой улыбкой.

А прямо передо мной, на том берегу, пульсировал и колыхался темный, дышащий и живой Чикаго, его подлинный центр – нахальный, лихой и злой малолетка, обожающий яркие тряпки и похабные анекдоты. Обитатели Блистательной Мили пуще десяти заповедей блюли одиннадцатую – незачем соваться туда в мехах и бриллиантах, даже если без них ощущаешь себя не вполне комфортно.

Слонявшиеся в переулках мрачноватые детские стайки (или детские банды – это вопрос терминологии) считали чужаков в элитных прикидах своей законной добычей. Одна такая банда однажды сбила с ног мою растерявшуюся бабушку, которой не хватило резвости отскочить в сторону. Бабуля налетела бедром на фонарный столб, кость треснула, как сухая травинка, а подхваченное в больнице воспаление легких оставило меня сиротой. Мне было шестнадцать.

Совсем рядом на перила сел голубь, клацнув лапами о металл. Я очнулась и глянула на часы: пять минут до назначенного времени. Глубокий вдох. Пора, Барбара.

Хмурый охранник у входа вежливо предложил мне отметиться в журнале посещений. Позвольте вашу подпись, миссис Неизвестно Кто. Он долго дозванивался до Кэмерона, уточняя мою личность, и наконец допустил до лифта. На третьем этаже меня сразу же перехватила секретарша и указала на диван в холле: подождите, мол, там. Уже на полпути до меня дошло, что диван слишком глубокий. Никак не воспитаю в себе бабушкину привычку сразу подыскивать прочный высокий стул с жесткой спинкой. Само по себе пристрастие к подобной мебели уже не представляло для меня загадки. Перевалив за семьдесят кило, я постигла все преимущества сидений, из которых можно выбраться самостоятельно и с достоинством. И хотя я невыносимо страдала на шатких каблуках, но предпочла погибнуть стоя, чем на глазах у Кэмерона барахтаться на скользкой обивке.

К счастью, он примчался почти сразу же, тепло обнял, потащил по какому-то новому, незнакомому коридору.

– Добро пожаловать домой!

Длинный зал отдела новостей выглядел чужим и в то же время до слез родным. Вместо дубовых столов и расшатанных стульев повсюду были легкие металлические конструкции, хотя и расставленные в прежнем хаотическом беспорядке и тесноте. Я походя пробежалась пальцами по краю зеркально-гладкой столешницы.

– Никаких тебе заноз. И ящики, наверное, уже не заклиниваются наглухо, разбухнув от сырости.

– Не забыла еще? – Кэмерон подмигнул через плечо. – Вот послушаю тебя и начну жалеть о добрых старых временах.

Что до меня, я уже жалела. Чем дальше, тем сильнее все казалось близким и чужим одновременно. Прежде над столами клубилось густое сизое облако сигаретного дыма. Теперь – ни дымка, ни запаха.

– Твои сотрудники поголовно бросили курить или удалось наладить вентиляцию? – изумилась я.

– И то и другое.

Но более всего поражала тишина. От края и до края огромного зала, преданно помаргивая курсорами, разливалось море компьютерных экранов. Единственная печатная машинка – допотопный “Ройял” – тускло чернела на особой подставке возле окна, да и та была выпотрошена и служила оригинальным кашпо для плюща. Памятные мне пронзительные вопли телефонных звонков сменились вкрадчивыми, мелодичными трелями. Среди всего этого технического великолепия мелькнула пара знакомых лиц, но в массе своей сотрудники оказались новыми и удручающе молодыми. Среди них я чувствовала себя никчемной старой корягой.

– Уверен, это место ты помнишь.

И Кэмерон распахнул передо мной дверь кабинета, отделенного от зала стеклянной стеной. Я охнула и застыла в проходе – он застал меня врасплох. В моей памяти кабинет главного редактора все еще принадлежал отцу. Я все еще представляла на стене за редакторским креслом множество его фотографий – отец с президентами США, отец с киношными и спортивными звездами, с нашими и иностранными политиками и бизнесменами, знаменитыми аферистами и заслуженными копами. А еще письма от знаменитостей – Нельсон Элгрен и Сол Беллоу [8] написали ему лично, а два автографа – Уолта Уитмена и Карла Сэндберга [9] – он купил.

После его смерти я благоговейно уложила все эти сокровища в коробки и увезла домой. Так они и лежали, нераспакованные, в подвально кладовке. Фотографии отца я могла помыслить лишь в одном-единственном месте – на стене его кабинета. Там они для меня и оставались. Но настоящая стена, которую я пожирала сейчас глазами, хранила мгновения уже из жизни Кэмерона. Пробираясь через отдел новостей, я еще могла тешиться иллюзией, что былое живо. Оказалось, я лишь подглядывала за ним в щелочку. Теперь дверь в мое прошлое с безнадежным грохотом захлопнулась.

– Вот, подарок тебе принесла.

Я растянула губы в легкомысленной улыбке и небрежно кинула кейс на чистый и строгий редакторский стол. Замки щелкнули слишком резко. Совладав с трясущимися руками, аккуратно извлекла из кейса плотный конверт со статьями. Спокойней, Барбара. Даже Кэмерону незачем знать, что каждая страница щедро удобрена твоим потом, что любое слово легло на лист и сцепилось с другими словами после сотен правок. Пусть никто и не подозревает об этой добровольной пытке по восемь часов в день – даже больше, если учесть изматывающую предрассветную бессонницу. Я утешалась надеждой, что ежедневные тренировки в подобном режиме укрепят мою “журналистскую жилку” и дальше дело пойдет быстрее, но на легкие победы уже не рассчитывала.