Орел девятого легиона - Сатклифф Розмэри. Страница 35

Необычное было еще впереди.

Началось это на второй вечер. Мальчики, которым полагалось получать оружие, вдруг исчезли. Только что были тут, и вот их не стало. Селение опустело. Мужчины обмазали себе лоб грязью, женщины сгрудились вместе, причитая и раскачиваясь в ритуальном горе. Из самого селения и из укрепленной его части снизу доносился плач, и по мере того как вечерело, он становился все громче. За вечерней трапезой для каждого ушедшего мальчика оставили пустое место, наполнили рог и тоже оставили нетронутым, как оставляют их для погибших воинов на празднике Самхейна. В темноте долго еще раздавался женский плач по мертвым.

К утру пение и причитания прекратились, в крепости воцарилась необыкновенная тишина, в воздухе повисло ожидание. А к вечеру племя собралось на плоской площадке у озера. Мужчины стояли кучками, каждый клан отдельно: отдельно Лососи, отдельно Волки, отдельно Тюлени; в шкурах или в лиловых, шафранных и алых плащах, с оружием в руках. Между ними шныряли собаки. Женщины стояли в другой стороне; у молодых на голове были венки из цветов позднего лета: жимолость, желтый вербейник, белые вьюнки. И мужчины, и женщины то и дело оглядывались, бросая взгляд на закат.

Марк, стоявший поодаль вместе с Эской и Лиатаном, братом вождя, поймал себя на том, что и сам оглядывается. На западе небо все еще было золотым, хотя солнце зашло за холмы.

И вот сквозь кайму заката проглянуло бледное кривое перышко новой луны. Его заметила одна из девушек на женской стороне и издала странный и какой-то призрачный мелодичный крик, который сперва подхватили остальные женщины, а потом и мужчины. Откуда-то из-за холмов в стороне моря протрубил рог. Раздался не боевой резкий клич, а высокий, чистый звук – под стать бледному перышку, висевшему высоко в вечернем небе.

И, заслышав этот призыв, толпа распалась, и мужчины двинулись в ту сторону, откуда прозвучал рог; длинная неровная цепочка воинов шла спокойно и уверенно, оставив укрепленное селение на женщин, стариков и детей. Марк тоже пошел за ними, ни на шаг не отходя от Лиатана, как ему было велено; ему стало вдруг радостно сознавать, что среди этой чужой толпы он не один – Эска идет рядом, плечо к плечу.

Они взобрались на седловину горы и спустились по крутому склону с южной стороны. Пересекли глубокую лощину и, поднявшись наверх, зашагали по гребню. Снова спуск, еще один крутой подъем, и неожиданно они очутились на краю широкой нагорной долины, под углом выходящей к морю. Долина лежала у их ног, уже заполненная тенью, хотя в небе над ней все еще плескался свет, вырывающийся откуда-то снизу, куда спряталось солнце. В верховье долины круто вздымалась большая земляная насыпь, и на ее верхушку, поросшую терновником, и на верхушки больших, вертикально торчащих камней, окружающих курган, словно стража, падал отсвет заката. Марк и прежде встречал длинные курганы Древнего народа, но ни один не производил на него такого впечатления, как этот, стоящий в истоках уединенной долины между золотом заката и серебром народившегося месяца.

– Это Дом Жизни! – шепнул Лиатан ему на ухо. – Жизни племени.

Многоцветная толпа повернула к северу, цепочка заструилась по долине к Дому Жизни. Большой курган вырастал на глазах, и наконец Марк оказался среди «тюленей» под сенью одного из громадных камней. Впереди расстилалось пустое пространство – широкая, грубо мощеная площадка, а дальше, в отвесной стене кургана, заросшей кустарником, Марк увидел вход. Подпорки и перемычки были из гранита, пострадавшего от времени. Вход в совсем другой мир, подумал Марк, и холодок пробежал у него по спине. И прикрыт вход всего лишь шкурой, украшенной бляхами из тусклой бронзы. А что, если пропавший орел Испанского легиона там, позади этой примитивной двери? Где-то в темной сердцевине кургана, этого Дома Жизни?

Послышалось шипение, вспыхнуло пламя, кто-то зажег факел от горшочка с огнем, принесенного с собой. Огонь словно живой перебегал от факела к факелу, несколько молодых воинов отделились от молчаливо ожидавшей толпы и выступили вперед, на пустое пространство, окаймленное вертикальными камнями. Они несли горящие головни высоко над собой, и всю сцену, начавшую было расплываться в сумеречном свете, вдруг залило красноватое, цвета червонного золота, мерцание, оно зловеще высветило диковинную дверь и подпорки с высеченными на них теми же изогнутыми линиями и спиралями, что вились на вертикальных камнях; свет заплясал на бронзовых накладках на дверной занавеске, превратив их в кружки пляшущего, движущегося огня. Искры, кружась, полетели вверх, подхваченные легким ветерком, пахнущим морем, и по контрасту с их яркостью холмы и темная верхушка кургана, увенчанная терновником, словно погрузилась в темноту. Высоко среди терновника мелькнула человеческая фигура, и опять раздался чистый и высокий голос рога. И еще не замерло эхо среди холмов, как тюленья шкура откинулась, бронзовые украшения зазвякали, как цимбалы, и из-под низкой притолоки, пригнувшись, вышел человек. Он был весь обнажен, если не считать тюленьей шкуры, надетой тюленьей мордой ему на голову. Клан Тюленей встретил его взрывом ритмических возгласов, которые волнами то усиливались, то замирали, то опять усиливались, отчего кровь приливала к сердцу. Мгновение тюлений жрец, или человек-тюлень, постоял, принимая приветствия, затем неуклюжими, шаркающими движениями тюленя на суше отодвинулся в сторону, а из темноты кургана выпрыгнула еще одна фигура – в натянутой на голову шкуре волка с оскаленной пастью. Один за другим появлялись обнаженные люди-звери, тела их были причудливо разрисованы синим и красным, на головах красовались уборы из звериных шкур или птичьих перьев: один был с лебедиными крыльями, другой – в шкуре бобра с хвостом, болтающимся сзади, еще кто-то – в полосатой барсучьей шкуре с белыми и черными полосами, сверкавшими в свете факелов. Они прыгали, подскакивали, извивались, шаркали, – они не просто играли роль животных, но каким-то необъяснимым образом превращались в тех зверей, в чьи шкуры были одеты.

Так они возникали друг за другом, пока жрецы-тотемы всех кланов не составили наконец хоровод, и тогда начался странный, замысловатый танец, если можно было это назвать танцем. Марк никогда не видел ничего подобного, да и не хотел бы больше видеть: они вытягивались в цепочку, собирались кружком, прыгали, шаркали, подскакивали на месте, шкуры раскачивались у них за спиной. Музыки не было, да и любая музыка, будь она какой угодно дикой и нестройной, ничего общего не могла бы иметь с этим танцем. Но откуда-то все время слышался мерный бой, словно биение пульса, – может быть, ладонью били по полому стволу, – и танцующие делали движения в такт этому биению. Пульс бился все быстрей, быстрей, как у больного лихорадкой, все быстрее вертелись танцующие, и, наконец, с диким воплем круг разорвался – и глазам всех предстал тот, кто, очевидно, вышел из двери кургана незамеченным и оказался в середине круга.

Горло у Марка сжало, когда он увидел фигуру вышедшего человека: он стоял один, в ярком красном зареве факелов, словно светясь собственным зловещим светом. Видение кошмарного сна, одновременно прекрасное и совершенное в своей наготе, увенчанное горделивыми развесистыми оленьими рогами, на полированных остриях которых плясали блики пламени. Он был всего лишь человек с рогами оленя, вделанными в головной убор так, что рога словно росли прямо из головы, и ничего больше. Однако и это было еще не все, и Марк скоро в этом убедился. Толпа встретила Рогатого глухим гулом, гул разрастался, становился громче и выше и под конец превратился в волчий вой стаи, воющей на луну. А человек стоял, воздев руки кверху, и от него исходила какая-то темная сила. «Рогатый! Рогатый!» Они падали перед ним ниц, как клонится ячмень под взмахами серпа. Марк тоже с трудом опустился на колени, сам того не сознавая. Рядом с ним Эска припал к земле, заслоняя глаза согнутой рукой.

Когда все поднялись на ноги, верховный жрец уже отступил назад и встал в дверном проеме, опустив руки. Он разразился неудержимо льющейся речью, и Марк уловил, что жрец говорит племени про сыновей, которые умерли мальчиками, но сейчас вернулись к жизни воинами. Он ликующе возвысил голос, речь мало-помалу перешла в какую-то дикую песнь, и к ней присоединилось все племя. Факелы вспыхивали тут и там в тесно сбившейся толпе, торчащие камни были доверху освещены багровым светом и как будто пульсировали и дрожали в сокрушающем ритме пения.