Новенький - Сатклифф Уильям. Страница 7

Какая-то пограничная.

Но скажем прямо: не то чтобы я готов лить слезы, размышляя об этом. И только полный кретин не признается себе в том, что такие мысли мало сочетаются с идеей “возлюби родителей твоих”.

Вот потому я и не понимаю, как кто-нибудь хотя бы условно обеспеченный может испытывать к предкам хоть какую-то любовь. Я считаю, они все врут.

А по сравнению с остальными в школе наша семья совсем не богата. Если бы мой папа владел сетью “Уимпи” по всей Скандинавии, я бы не задумываясь пожелал ему смерти.

Глава девятая

Слушайте. Я хочу объяснить. Насчет себя и Барри. Я знаю, что вы думаете. Вы думаете: “Этот Марк – просто гомик”.

И я вас понимаю. Дано: я бесстыдно разглядываю человека, чьи половые признаки удивительным образом напоминают мои собственные. Дано. Не спорю. И... ну... я не собираюсь убеждать вас, что для гетеросексуала нормально с вожделением пялиться на мужчину, – это бы вообще отрицало гетеросексуальность, как таковую, – но я просто хочу сказать, что по-прежнему считаю себя натуральнее большинства учеников у нас в школе. Я не хочу сказать, что все остальные – геи. Просто оценивающе пялиться на изящно вылепленную ягодицу – слезы по сравнению с тем, что вытворяют школьные регбисты. И это не наезды в стиле “ну да, ну да, мы в курсе, что творится в схватках за мяч”. Я о том, чем они занимаются вне поля. Для удовольствия.

На утренней перемене в комнате отдыха шестиклассников они развлекаются игрой, которая становится кульминацией всей недели регбистов. Игра называется “месилово”, а правила у нее такие:

Все начинается с маленькой стычки двух парней, какая может случиться при любом разговоре. Затем свидетель ссоры открывает игру, выкрикивая: “МЕСИЛОВО!” – и прыгая на них сверху. После этого каждое здоровое энергичное лицо мужского пола в комнате обязано заорать: “МЕСИИИИЛОВООООООО!” – и присоединиться к куче извивающихся вопящих парней, как можно тяжелее прыгнув сверху.

В самых больших месиловах участвовало до тридцати человек, и тем, кто оказывался внизу, доставалось сурово. Начать игру – мужественный жест, поскольку в итоге зачинщик попадает в самый низ, но альтруизм обычно побеждал, и некоторые парни часто жертвовали собой ради удовольствия остальных.

Игра была общеизвестна, но расцвела лишь в последние четыре года (постпубертат) и пользовалась особой популярностью среди самых крикливых, нахальных, шумных, крупных шестиклассников – королей школьного регби. Самым главным – королем королей – был Школьный Зверь (тот, что засовывал под крайнюю плоть восемнадцать двухпенсовиков).

Так вот, все эти парни были натуралы. Я в этом уверен. Чтобы это доказать, они порой избивали худосочных христиан за то, что те – геи. Просто если бы регбисты как-нибудь глянули в словаре, что значит слово “гомоэротика”, они бы, наверное, пересмотрели свои методы совместных развлечений.

В общем, вы понимаете, как в мужской школе, в том возрасте, когда еще блестят на лобке только что выросшие волосы, непросто разобраться, за кого играешь. Когда ни у кого никакого секса и 90 процентов школьного населения регулярно седлают друг друга, очень сложно понять что такое норма. Именно поэтому, несмотря на то, что с Барри все обстояло странно, я по-прежнему был вполне уверен, что я основательный, серединка-наполовинку натуральный продукт.

Не раз месилово было таким энергичным, что ломался диван.

Это озадачивало дежурного препода. Мистер Райт, классный руководитель шестого класса, считал себя стильным, а потому старался выглядеть не злым, а “расстроенным”.

– Просто не понимаю. Как вам это удалось? Я очень расстроен. Мальчики в единой средней школе правую руку отдали бы, чтоб у них в комнате отдыха стоял такой диван.

– Так они ж болваны, разве нет? – выкрикнул Джоэл Шнайдер.

– Подобные замечания... меня от них тошнит. Ты,Шнайдер, это ты – болван. Абсолютный болван.

– Да какая разница, сэр? Я богатый. Гораздо богаче вас.

– Мне тебя жаль, Шнайдер.

– Взаимно, сэр. Вот десять соверенов. Возьмите. Утопите в вине ваши печали.

Мистер Райт был из тех, кто становится препо-дом по своему идеализму, переходит в частную школу, потому что хочет чуть больше денег, а потом таких всю жизнь обламывают. Он ненавидел богатых евреев за то, что они богатые евреи, а те его вечно подзуживали – и побеждали. Больше всего на свете им нравилось, когда их ненавидят за богатство, – просто потому, что это позволяло им лишний раз выставить это богатство напоказ. Ко всем прочим своим достоинствам, мистер Райт был замечательный тугодум.

– Вот что. Заткнись. Убери свои деньги. Я спрашиваю, кто сломал диван. Я хочу знать, кто виноват. Я знаю, что виноват не один человек, и вы мне скажете,черт бы вас побрал, чем вы тут занимались.

Мне всегда хотелось наябедничать: “Это вон те тридцать мальчиков, сэр. Школьные регбисты – из первой и второй команд. Каждую утреннюю перемену они скачут по дивану, изображая совокупления, сэр”. Мне, однако, никогда не хватало смелости.

Речь мистера Райта обычно скукоживалась до “занимайтесь этим у себя дома”, а Джоэл Шнайдер объяснял, что ничего страшного, по-настоящему хорошие диваны так просто не ломаются, и если мистер Райт хочет связаться с кем-нибудь, кто торгует высококачественной кожаной мебелью...

По соседству, за так называемой Берлинской стеной, располагалась женская школа – партнер нашей. Кроме встреч в автобусе и на остановке, контакты между учебными заведениями запрещались. Не было ни одного смешанного класса, и существовало общепризнанное правило, гласившее, что от учеников школы-партнера следует держаться на расстоянии не меньше метра. Самое знаменитое нарушение этого правила случилось, когда дочь барабанщика Олвина Стардаста<Бернард Уильям Джури (р. 1944), британский поп-певец.> застали в павильоне для игры в крикет, где она отсасывала у сына лучшего оптика из Голдерс-Грина.

Не считая этого диковатого эпизода (за который девушку исключили, а парня две недели оставляли после уроков и хлопали по спине), мальчики, похоже, не слишком интересовались девочками. По общему мнению, все девочки были уродины. Небольшая группка тусовалась в обеденный перерыв возле женских ворот, но их считали какими-то гомиками. Большинство предпочитали футбол, а христиане и евнухи сидели в библиотеке и делали домашние задания.

О сексе трепались много, но всегда применительно к кинозвездам, музыкантам или телеведущим. Когда появлялись реальные существа женского пола и нашего возраста, мы обычно уклонялись от общения, робко бормоча: “Отвали, малявка” или “Не трогай меня, собака”. Не то чтобы кто-то нас трогал, но предупредить стоило – на всякий случай.

Вежливы с девочками были только мальчики из Эджвера и Стэнмора. Все потому, что у них уже имелась готовая общественная жизнь за пределами школы, в том числе регулярные дискотеки при местных синагогах, и эти мальчики часто и разнообразно трахались с нескончаемым потоком красивых девочек в возрасте от тринадцати и старше. Их родители так мечтали, чтобы чада женились на еврейках, что плевать хотели, насколько рано детки начнут друг друга брюхатить. Остальные завидовали их общественной жизни до дрожи в коленках, но это была слишком больная тема для обсуждения.

Я до сих пор помню день, еще во втором классе, когда Марк Эйвенер на утренней проверке громко объявил Дэниэлу Бэйлинту, что у подружки как раз начались месячные. По мне, это все равно что рассказать, как провел выходные на Луне. Просто неслыханно. Вот же счастливчик!

Осенний семестр младшего шестого класса подходил к концу, и я стал замечать некую оттепель, элемент разрядки в отношениях между школами. На автобусной остановке ученики больше смешивались между собой, в некотором роде даже касались друг друга, и порой... смею ли я сказать... порой... нет, не могу (должен) не могу (должен)... порой... целовались! (Уф!)

Какая разительная перемена: внезапно оказалось, что ты гей, если неразговариваешь сдевушками. В смешанной школе такой сдвиг произошел бы лет в одиннадцать. Мне в семнадцать он давался весьма нелегко.