Деревянные голуби - Сая Казис Казисович. Страница 10

– Что ты болтаешь, Астрейкене! Таруте!.. Да ты в своем уме?! Немца, к тому же вооруженного… Ведь его выследить, подкараулить надо! Я его и в глаза-то ни разу не видел!

– Ничего, я покажу. Он в твоем лесу грибы собирает. Вот и ты сходи по грибы… Или еще чего придумай. Да не забудь топор прихватить… Рядом торфяник, топи… Никто больше знать не будет – только ты и я.

– И взбредет же на ум такое, ей-богу! – передернул плечами Ляонас. – Может, он и без нас домой не вернется. Зачем же грех на душу брать, совесть марать?..

– Совесть?! А ты бы спросил у тех, кто людей сотнями к яме сгонял да расстреливал. Ведь ты с ними запанибрата, вот и поинтересовался бы, куда они совесть свою подевали. Отрубил хоть один из них после этого себе руку? Камень на шею привязал? Это я нюни распустила – из-за твоего ублюдка жизнь загубила. А теперь твой черед. За то дитя, за меня, за Повиласа…

– Пошла ты к черту! – осмелел наконец староста. – Известно тебе, где он по утрам бывает, вот и действуй. А я руки марать не стану.

– По-твоему, я все равно замаралась, мне можно, да? Хватит, наблеялась за свою жизнь овечкой, пора и когти выпустить!..

Осторожно переступая через лужи, опасаясь задеть юбкой за лопухи, из-за угла появилась Изабела.

– Что вы тут делаете оба? Вас уже хватились – слащавым голоском произнесла Лабжянтене. – Никак Астрейкене вздумалось мужа моего с пути сбивать… хи-хи-хи…

– Хочешь, давай поменяемся, – предложила Тереса, – ты с Горбатеньким моим поживи, а я с твоим. Говорят, старая любовь не ржавеет…

Однако Изабела прикинулась, что не слышит или не понимает ее слов.

– Люди спрашивают, куда ты подевался, – обратилась она к Ляонасу, даже не взглянув на Тересу. – Контаутасы всех непременно зовут к себе. Если ехать, так ехать.

Лабжянтис пообещал, что скоро приедет, а сам все думал, как бы полюбовно закончить разговор с Тересой.

– Я с тобой уже давно хотел… – сказал он, – сблизиться, что ли… Да подумал: чего прошлое ворошить, молодо-зелено… Повилас, царство ему небесное, мог бы подтвердить, что и я тогда локти грыз.

– Хватит чепуху болтать! Зароешь немца, тогда и Повиласа помянем.

И тут Тереса заметила приближающегося к ним Горбатенького.

– Ну, и чего ты притащился? – крикнула она ему издалека. – Садись да поезжай домой, к детям. А я и пешком доберусь. Слышишь, что я сказала?

Станисловас съежился, словно от удара, хотел что-то сказать, но сдержался и заковылял прочь. Тересе вдруг стало жалко мужа, на сердце будто тяжесть навалилась оттого, что так несдержанно вела себя сегодня – излила на окружающих всю накопившуюся в ней желчь. Но сделанного не воротишь. Бросив Лабжянтису: «Убирайся», она размашистой мужской походкой зашагала, словно за плугом, в противоположную сторону.

Ляонас хотел нагнать ее и сказать: «Ладно, согласен. Только покажи мне того немца». Ведь по нынешним временам можно что угодно наобещать. А как до дела дойдет – ищи ветра в поле…

Так оно и случилось. Когда люди вернулись с кладбища домой, немцев в Палакяй не было ни слуху ни духу. Там, где стояли опутанные сеткой машины и пятнистые палатки, сновали ребятишки – все выискивали, не оставили ли им солдаты что-нибудь интересное. Горбатенький сходил к своей горушке, в которой немцы оборудовали железобетонный бункер. Вернувшись, застал Тересу дома и поделился с ней своей радостью: у них теперь будет замечательный погреб! В том бункере можно будет хранить свеклу, картошку, летом квашеную капусту, а весной можно набрать бочку древесного сока. Выходило, что только сейчас они и заживут по-настоящему…

Он понял это и смутился. Похоже, Станисловас радовался тому, что им оставили за Повиласа эти… Тяжело вздохнув, Астрейкис потер ставший вдруг неожиданно тяжелым горб на груди и, бросив взгляд на вздутый живот жены, неожиданно закончил разговор так:

– Шестой, видно, родится уже не при немцах. Как по-твоему?

– Ты что, на седьмого нацелился? – натянуто улыбнулась Тереса, и Станисловас с радостью подметил, что в голосе ее нет злости. Горбатенький больше не чувствовал вины за то, что сделал ее несчастной на всю жизнь.

…Уже который день подряд по большаку в сторону Клайпеды с ревом двигались немецкие танки, урчали машины, вереницей тянулась самая разношерстная военная техника. По грохоту пушек люди угадывали, где русские. Те, кто жил неподалеку от дороги, словно кроты, зарывали в землю или прятали в подполье старинные сундуки, набитые одеждой, постельным бельем, копчеными окороками и даже мешками с зерном. На худой конец, если избы сгорят, под землей кое-что уцелеет.

И вот однажды, в самый разгар таких «кротовых работ», как бабахнет!.. Казалось, мурашки не только по телу, по земле прошли. Грохнуло где-то совсем близко – над лесом высоко взметнулся черный столб дыма. У Лабжянтисов по одну сторону избы повылетали все стекла. Монах Контаутас потом рассказывал, что его едва не засыпало в погребе, а рядом с Горбатеньким вонзился в землю бог весть откуда залетевший кусок черепицы.

Спустя час в Пашакяй заявился пономарь из соседнего местечка Леплауке, весь покрытый копотью, оглохший от взрыва. Из его бессвязного рассказа можно было понять главное: русские уже под Тельшяем. Это они обстреляли застрявший в Леплауке немецкий состав, который волочил за собой огромный плуг – рельсы разворачивать, а еще там было несколько вагонов с минами, чтобы мосты взрывать…

– Только тра-ба-бах!.. Пресвятая богородица!.. Оба паровоза, как спичечные коробки… От станции – горстка пепла… Полместечка в щепки разнесло. От дома моего вот такая горсточка… Все пораскрошило… Курам поклевать. А колокол в костеле так раскачался, что и теперь звонит – слышите?.. Пресвятая богородица!.. Нету больше у меня дома, жены нет – вот и пошел куда глаза глядят… А вы чего стоите?! Уходите тоже! В землю заройтесь! Падайте ниц, пригнитесь пониже!..

Контаутасы, Лабжянтисы и тот пономарь, что нагнал на всех страху, поспешили укрыться в бункере Горбатенького. Барыню Сребалене усадили в ее любимое кресло-качалку, и мужчины так и принесли ее сюда, потому что Серапине нездоровилось после вчерашнего купанья.

Это Ляонас предложил ей вчера помыться, а Изабела велела подыскать барыне что-нибудь из своей одежды, Серапинино же плюшевое пальто столетней давности приказано было засунуть со всей ползающей по нему живностью в печку или закопать. Купаться Серапина Петровна согласилась с удовольствием, а от хозяйкиных тряпок отказалась:

– Платье с чужого плеча?.. Фу-фу!.. Вот придут русские, снова рубли появятся, деньги настоящие в ход пойдут, тогда и куплю.

Сребалене стала рассказывать людям в бункере о том, какой удалью отличались русские казаки, как вежливо обходились с женщинами офицеры и как довелось ей однажды побеседовать с красными.

– И за что их так называют? – раскачиваясь в кресле, удивлялась вслух барыня. От волнения она сбивалась на русский язык. – Люди как люди… Разве только происхождения незнатного да воспитания другого. Все мамашей меня называли, о здоровье справлялись. А я им в ответ: «Благодарю за внимание, только меня здесь все барыней величают. Мамашу свою, говорю, вы, видно, дома оставили…»

– Самое главное, барыня Сребалене, скажите им, что здесь все свои, – вежливо перебил ее Контаутас-Одноногий.

– И что брата нашего ироды те застрелили… – добавил Антанас, которого все звали теперь не иначе, как Монахом.

– А как же! Непременно расскажу, – любезно пообещала Серапина Петровна.

– Не будь мы тут все заодно, – громко возвестил Лабжянтис, – не только Повиласа, всех бы вас за Юдиту на тот свет отправили. Так и скажите им, Серапина Петровна: друг за дружку горой стояли!

– В самом деле, а где же та девочка? – поинтересовалась Сребалене.

– Ушла… Подальше от вашего хваленого братства, – ответила Тереса, поскольку многие не знали, что Юдита прячется у сестры Горбатенького.

– Я им все как следует растолкую, никого в обиду не дам, – уверяла Сребалене, впервые почувствовавшая себя счастливой оттого, что в ней нуждаются, почитают ее. – Они меня еще по прежним временам помнят. Знают, что живет здесь ветхозаветная барыня…