Даурия - Седых Константин Федорович. Страница 20

XVI

Утром, нагрузив телегу мешками с мукой, Епифан поехал домой. Над поселком, как деревья, стояли фиолетовые дымы утренней топки. В приречных огородах и над Драгоценкой низко стлался туман. Под колесами Епифановой телеги жирно чавкала и отливала мазутом грязь.

Епифан подъехал к своим воротам, спрыгнул с воза и застыл в изумлении: ворота, калитка и лавочка были густо размалеваны дегтем. Черные, как попало разбрызганные кляксы смотрели на него десятками насмешливых глаз. Он воровато оглянулся по сторонам — не видят ли соседи его позора, не потешаются ли над ним. Но было еще рано, и в соседских оградах и в улице не было ни души. Тогда он бросился в ограду.

Босоногая, зевающая спросонья жена его, Аграфена, открыла дверь. Она хотела было спросить — не рехнулся ли он часом, но, взглянув на его лицо, поняла, что стряслась беда.

— Спите?.. — зловеще спросил Епифан. — Прохлаждаетесь? — И толкнул ее в грудь кулаком. Аграфена отлетела к стене на кадушку с водой и не заголосила навзрыд, как обычно. Епифан тяжко передохнул: — Где Дашка?

— Спит… А что сделалось-то?

— А ты не знаешь, старая карга? Сбегай погляди, что с воротами сделано… На них бочку дегтя вымазали. А вы спите, нежитесь. Дашку, потаскуху проклятую, зашибу!..

Он зашагал в коридор и направился к закрытым дверям горницы. Аграфена загородила ему дорогу.

— Епифан, голубчик… Да не трожь ты ее…

Он снова оттолкнул от себя Аграфену и ворвался в горницу. Грозно протопал по крашеному полу и рванул полог, за которым спала на деревянной кровати Дашутка. Он схватил ее за косы, с руганью сбросил с кровати.

— Дошаталась, кобыла, догулялась! — заорал он.

Дашутка схватила его за руки, умоляюще спросила:

— Тятя… Родненький… За что?..

— Чтобы отца не срамила, гадина. Кому это ты провинилась? Говори, кому? Кто тебе ворота разукрасил?..

— Никому я не виновата.

— Врешь… Насмерть забью суку! — хрипел Епифан, намотав на руку волнистую, растрепанную косу Дашутки.

— Ей-богу, тятенька, никому не винилась. Нет на мне греха…

— А за что ворота вымазали?

— Не знаю, вот те крест, не знаю, тятенька.

Едва отдышавшись от Епифанова толчка, Аграфена бесшумно скользнула в горницу. Она метнулась к Епифану, повисла на нем и запричитала:

— Епифан! Побойся Бога-то… Дитя родное изводишь. Говорит же она, что не виновата… Опомнись!

— Молчать! — топнул Епифан ногой так, что со столика-угловика упал и разбился муравленый горшок с геранью.

Аграфена не унималась:

— Не дури, не дури, Епифан… Ей, может, за то и мстят, что не из таковских она.

Этот довод немного успокоил Епифана. Он выпустил Дашуткину косу и сокрушенно, со стоном сказал:

— Стыд-то, стыд-то какой… Дознаться бы кто, так я бы его со дна моря достал…

— К чистому грязь не прилипнет, нечего убиваться, — скороговоркой выпалила Аграфена.

— Ладно, ладно… Я еще с вами потом потолкую. А сейчас живо у меня идите смывать и соскабливать деготь… Пока еще никто не видел…

Аграфена вытащила из печки чугунку с горячей водой, опрокинула ее в ведро и, схватив в одну руку ножик-косарь, а в другую ведро, побежала за ограду, где уже скоблила заплот Дашутка. Она в кровь обдирала руки и беззвучно плакала. Крупные частые слезы текли по ее щекам. Аграфена принялась помогать ей, охая и причитая. Епифан снял с петель ворота, взвалил их на спину и утащил под сарай. Поселок уже проснулся, и нужно было ждать с минуты на минуту, что кто-нибудь пройдет по улице. Епифан, не размышляя долго, вырвал из земли лавочку, обломив одну из ножек, и перекинул ее через заплот в ограду. Следом за ней полетела и сорванная с крючьев калитка, жалобно звякнуло ее медное колечко. Наконец и Аграфена с Дашуткой управились с заплотом, но, бог мой, что они наделали! Взглянул Епифан и ужаснулся. Деготь на буром заплоте был заметен гораздо меньше, чем эти пегие царапины от ножей. Теперь всякий дурак, стоит ему посмотреть на заплот, поймет, в чем тут дело. Вот горюшко!.. Епифан с минуту мучительно размышлял, что ему делать. «Разобрать его надо, разобрать к лешему, будто я его поправить собрался», — порешил он и принялся за работу. Тут и пригодилась ему его немалая силушка. Грузные трехсаженные заплотины вылетали из пазов столбов, как легкие прутики. В следующее мгновение он подхватывал их на плечо и тащил в ограду, где бросал выскобленной стороной вниз.

Гнавший по улице коней на водопой Платон Волокитин поравнялся с Епифаном, поздоровался:

— Здоровенько, полчанин.

Епифан вздрогнул, как застигнутый в огороде ворующий горох сорванец, и, не глядя на Платона, через силу выдавил:

— Здорово.

— Раненько за работу принялся.

Епиха покосился на заплотины, криво улыбнулся.

— Примешься, ежели заплот, паря, падать надумал.

— Гляди ты, какое дело. И с чего бы это? — поинтересовался Платон. — И столбы будто прямо стоят, — недоуменно развел он руками в душевной простоте.

«Вот привязался… Проносило бы тебя поскорее ко всем чертям», — подумал Епифан и, весь пунцовый, соврал:

— Должно, быки о него ночесь чесались.

— Да, это уж такой скот, — закончил Платон. — Ну, паря, я поехал.

Епифан ожесточенно принялся разбирать заплот. Синяя ситцевая рубаха его дымилась от пота, липла к телу. Нестерпимо сосало от голода под ложечкой, но заниматься едой было некогда, хоть и манил его исходивший паром на столе у окна кухни самовар, у которого чаевала Аграфена. Разобрав заплот, он принялся обтесывать каждую заплотину. Острый топор его неутомимо гнал от комля к вершине нервущуюся щепу, длинную и широкую. У ног его все росла и росла куча желто-бурых, свивавшихся в кольца щеп. И когда Платон возвращался с водопоя, Епифан подчищенные заплотины легко вгонял обухом в заросшие лишайником пазы столбов.

«Умеет, холера его забери, работать. И силой его, чертушку, Бог не обидел и ловкостью наделил», — подумал он про Епифана, который и глазом не повел, когда проезжал он мимо.

К обеду Епифан, исправив заплот, навесил выструганные рубанком ворота и калитку и даже лавочку поставил на место, заменив сломанную ножку новой. Словом, привел все в полный порядок. Только все равно не уберегся от дурной молвы. Слушок о том, что размалевали недавно Козулиным ворота, упорно ходил по поселку. Тараторили об этом бабы на ключе, шушукались на игрищах девки.

Скоро Дашутке нельзя было носа высунуть на улицу. Приставали к ней любопытные, допытывались — кто? Перестала она ходить на игрища, выплакивала тайком свое горе на жесткой подушке. Осунулось, построжало ее красивое лицо, бледнее стали овеянные печалью губы, потухла задорная девичья улыбка.

…Однажды зашел Епифан в чепаловскую лавку. Толпившиеся в лавке люди посторонились, с любопытством уставились на него. Сергей Ильич, тая в бороде поганенькую ухмылку, с напускным равнодушием спросил Епифана:

— Как она, житуха-то?

— Да ничего, живем — хлеб жуем.

— Слышно, будто бы покумился ты?

Удивленный Епифан уставился на него непонимающими глазами.

— Да никак с каторжанской родовой… Говорят, ворота-то тебе улыбинский сынок смолил.

Кругом весело заржали. Епифан повернулся и молча пошел из лавки.

Дома Дашутка мыла в горнице пол. Не говоря ни слова, он огрел ее по спине прихваченной в сенях нагайкой. На голубенькой ее кофточке сразу проступила красная полоска. Как подкошенная растянулась Дашутка на мокром полу. Епифан стоял над ней и спрашивал незнакомым сиплым голосом:

— Ты не знаешь, кто ворота мазал?

— Утоплюсь… — завыла Дашутка.

— Я тебе утоплюсь! — снова ударил он ее нагайкой. — Кто, ты мне скажи, с Ромкой Улыбиным гулял?.. Не вой, а говори…

— Не гуляла я с ним… Только раз он меня до ворот проводил, — давилась Дашутка слезами. — Он, может, за то и мазал ворота, что гулять я с ним не стала. Расшиби меня громом, ежели вру я, тятенька… Не корилась я ни Ромке, ни кому другому. Напрасно меня обесчестили.