Отчий край - Седых Константин Федорович. Страница 19

— Да, промашку ты сделал большую. Упущенного, конечно, не вернешь. Только ты не расстраивайся. В таком деле век живи — век учись.

— Все время, брат, учусь, а толку мало. Плохой я особист… А теперь ты мне вот что скажи. Что ты думаешь насчет этого Пети и его братьев? Откуда и когда они были заброшены к нам?

— Не знаю. Вдруг тут ничего не придумаешь. Дело слишком серьезное. Прямо ум за разум заходит. А что ты сам думаешь?

— Что я думаю, об этом даже тебе страшно говорить.

— Какой же тут может быть страх, если дело касается судьбы нашей армии, исхода всей нашей борьбы с врагами?

— Долго я ломал над этим голову, — вздохнул Нагорный и принялся чиркать спичками, раскуривая трубку. — Я думаю, что Тирбах подсунул нам своих разведчиков вместе с заключенными из Горного Зерентуя.

— Да не может быть! — воскликнул пораженный Василий Андреевич. — Это же чертовски хитрая придумана штучка. Если это так, то надо признаться, у Семенова в контрразведке сидят не олухи, а очень умные люди. Но откуда они могли взяться у атамана?

— А ты не забывай, Василий, о японцах. Коварнее японской разведки нет. Здесь они всем другим империалистам десять очков вперед дадут. Вспомни, как у них была поставлена разведка во время русско-японской войны. Они тогда знали все, что делалось в Порт-Артуре и Владивостоке, в Чите и Петербурге. Возможно еще от тех времен остались в Забайкалье опытные агенты, которых они подарили сейчас Тирбаху, если только и Тирбах не их агент. Я допускаю и такое, что вместе с нашими японцы подсунули нам своих агентов, а Тирбах своих.

— Но что же теперь нам делать? Ведь не все же горнозерентуйцы — вражеские агенты?

— Конечно, нет. В большинстве это настоящие большевики, настоящие красные комиссары. Но какая-то незначительная часть среди них — ловко подкинутые сначала к ним, а потом и к нам агенты японской и семеновской разведки. Мы сейчас должны подумать над тем, как нам в конце концов, не поднимая никакого шума, выловить этих мерзавцев. Задача эта страшно трудная.

— Кого ты считаешь нужным посвятить в это дело?

— Пока только двух человек — Журавлева и Бородищева. А у себя в отделе только тех, кому безусловно доверяю. И лучше всего тех товарищей, биографию которых нам легко проверить от рождения и до самого последнего дня, лучше всего местных из рабочих-коммунистов.

Потрясенный всем услышанным, Ганька лежал и боялся громко вздохнуть и пошевелиться. Нагорный давно уже ушел. Давно уже улегся спать на деревянный скрипучий диван Василий Андреевич, а Ганька все не спал и думал о том, что услышал. Дал он себе слово, что никогда и никому не выдаст этой страшной тайны, а будет потихоньку распутывать этот таинственный клубок, как только сумеет.

9

Чудесная забайкальская осень вступала в свои права. Каждый день по-новому украшала она землю и небо, все ярче и ослепительней делались ее бесконечно разнообразные краски. Охрой и киноварью, золотом и лазурью расцвечивала она леса на горных склонах, озера и реки в долинах, жнивье на пашнях. На неимоверную глубину распахнула ясная осень голубые дали, сделала звонким и отчетливым каждый звук, бодрящим сверкающий воздух.

Горько было слышать в эту благодатную пору не мирный стрекот жнеек, а тяжкие пушечные удары, бешеную скороговорку пулеметов, голоса трубачей и японских горнистов.

В просторной долине Урова, где каждое лето расстилаются пышные травы, в прежнее время по целому месяцу жили безвыездно косари. С рассвета до сумерек всюду мелькали в травах цветные рубахи и кофты, взблескивали на солнце стальные косы, тлели костры-дымокуры, звенели колокольчики пасущихся лошадей. По вечерам сладко томила сердце проголосная девичья песня.

Но осенью девятнадцатого года во многих местах увядали не тронутые косою травы. С самой весны пришла на Уров война. Из рук в руки переходили вконец разоренные деревни и села. Мужчины партизанили или скрывались в тайге, а женщины только и знали, что встречать и провожать непрошенных вооруженных до зубов гостей. Гости без приглашения садились за стол, выгребали муку из амбаров, шарили в сундуках и кладовках. Особенно отличались семеновские наемники-монголы и дружинники богатых степных станиц.

Был короткий и ласковый сентябрьский день. Совсем по-летнему пригревало солнце, золоченые паутинки носились в воздухе, бесшумно падали с деревьев первые листья.

С дозорными и разъездами впереди шел вверх по Урову Первый партизанский полк. По три человека в ряд ехали безусые и бородатые бойцы по мягкой пыльной дороге.

Пройдя через сожженную наполовину деревню, полк поднялся на заросшую лесом сопку, под желтыми обрывами которой блестели, как зеркала, излуки Урова. Все сотни спешились и залегли по гребню сопок, чтобы задержать и не пропустить к Богдати идущих с юга семеновцев и японцев.

Ганька Улыбин попал в коноводы. Он привязал четверку порученных ему лошадей к высокой и стройной березе с листвою на самой макушке, откуда изредка падали сухие, почти невесомые листья. Вокруг сплошным ковром расстилался зеленый мох и брусничник, усеянный гроздьями крупных багряных ягод.

Только Ганька принялся собирать ягоды, как к нему подошел пожилой партизан, коренастый и плотный, с серебряной щетиной на круглых щеках и подбородке, По прозвищу Кум Кумыч. Он присел на замшелый камень, вынул из кармана широких далембовых штанов замшевый кисет и фарфоровую трубку.

— Ну, новичок, закурим, что ли? — спросил он негромким приятным баском.

— Я не курю.

— Ты не старовер ли, случаем?

— Сроду им не был.

— А откуда уроженец?

— Из Мунгаловского.

— Хороший поселок! — нараспев проговорил Кум Кумыч. — Выходит, мы с тобой из одних мест. Я ведь из Благодатска. Из Мунгаловского у нас мать моего отца, моя бабушка, значит. Закурдаева по отцу. Знаешь Закурдаевых-то? Ты им, случаем, не сродственник? Нет, говоришь? А ну-ка давай разберемся. Фамилия у тебя какая? Улыбин? Это какого же Улыбина? Покойного Северьяна?.. Тогда ты раньше времени от родни отказываешься, немочь зеленая. Ведь я-то доподлинно знаю, что крестным отцом твоего дедушки, царствие ему небесное, был родной дядя моей бабушки Андрон Закурдаев. Это тот самый Андрон, который на свадьбе у твоего дяди Терентия пельменями объелся и богу душу отдал.

— Я этого ничего не знаю. Меня тогда и на свете не было.

— Конечно, знать ты этого не должен. Это каждому ясно. Да зато я знаю. Мне ведь уже на шестой десяток перевалило в тот год, как началась германская война… Так, значит, запомни: Андрон Закурдаев был кумом твоему прадеду Григорию Хрисанфовичу. А жена у Андрона была Меньшова Варвара Афанасьевна из Чалбутинской. Лука же Меньшов женат на тетке твоей, Марфе Андреевне, дай ей бог здоровья. Вот и попробуй после этого докажи, что мы с тобой не родня. Родня, да еще какая! Старинная!..

Установив с такой убедительной достоверностью свое родство с Ганькой, Кум Кумыч покровительственно похлопал его по плечу и сказал:

— Хорошо, что ты попал в нашу сотню. Тут у тебя и брат и я. Брату, конечно, некогда с тобой возиться. Сотней командовать — дело нешуточное. Держись в таком случае за меня. Я, паря, не хвастаясь, скажу, что калач я тертый. Потом я ведь собираюсь к вам переселиться. Места у вас в поселке шибко привольные. Сенокосных и пахотных угодьев вдоволь, лес — под боком и речка никогда не пересыхает. Благодать, не то что у нас, грешных. Мы потомственные крестьяне, а при царе крестьян не шибко жаловали. Поселили нас в голых сопках, заставили руду возить и уголь жечь для сереброплавильного завода. Надо пахать — камень корчуй, надрывайся хуже всякой собаки. За дровами поехал — три дня проездишь. Ни речки, ни озера поблизости. Зимой, пока скотину напоишь, обморозишься весь. А у вас — приволье! — зажмурился от удовольствия Кум Кумыч. — Вот как разделаемся с Семеновым да уравняем себя в правах с казаками, обязательно к вам перекочую. У меня там и место под избу облюбовано в переулке у ключа. Тогда милости прошу ко мне во всякое время. Я мужик хлебосольный.