Дурные мысли - Сексик Лоран. Страница 8

— Имя! — потребовал офицер, сидевший за столом.

— Натан. Натан Левинский.

— Почин есть, парни! — вскричал офицер. — Отлично! Пиво вечером ставлю я!

— Я его увидел первый, — поспешил доложить коротышка, мысли которого чистотой не отличались.

— Итак, дорогой мой Леви… — начал комиссар.

— Простите, Левинский, Натан Левинский.

— Ты прав, Натан, будем соблюдать точность. (Никогда еще мое имя на произносили так — без придыхания на «т», с настойчивым и недружелюбным упором на «-ан», от которого холодок пробегал по спине.) Что ты делал в нашем добропорядочном парке после закрытия?

— Ничего, господин капитан. Я просто спал. Но теперь, когда силы порядка помогли мне восстановить душевное равновесие, я могу спокойно вернуться домой.

— Ах, так у тебя есть дом, Натан?

Брррр! Опять все сначала!

— Позвольте, я вам все объясню. Я проживаю у доктора Фрейда…

— Слыхали, парни? Он, оказывается, лечится у нашего великого апостола сексуальных влечений! — хмыкнул комиссар. — Ну тогда расскажи, что там интересного, в Хозяйстве нашего великого раввина? Небось на завтрак едите тело и кровь Мессии?

— Нет-нет, что вы! Просто доктор пытается излечить меня… излечить… от моих видений…

— Ну разве не здорово, Ганс? У мальца бывают видения! Кажется, мы арестовали нового Христа! — Тут он спохватился и добавил: — Ладно, хватит богохульствовать. Пора нам кончать с этими людишками!

Офицер встал и направился вглубь комнаты. И тут все понеслось кувырком. Я заглянул в его мозг, как бросают беглый взгляд на журнал через плечо читающего рядом человека. Там было нацеленное на меня оружие, потом — треск двух выстрелов и мое окровавленное тело, выброшенное на улицу. Смерть, конечно, всегда является не вовремя, но сейчас она, на мой взгляд, слишком торопилась. Я вскочил со стула, вылетел из комнаты и стремглав помчался по коридору. Мои стражи яростно завопили. Большой вестибюль я проскочил зигзагами, обманув бдительность охранников.

— Стой! Держите жида! — орали во всю глотку мои преследователи, растеряв остатки хладнокровия.

А я все бежал — сбил с ног парочку юных, растерявшихся горожанок, опрокинул какие-то мраморные статуи… Я был теперь Аттилой, и воинство гуннов следовало за мной. Прыгая через две ступеньки, я слетел с крыльца розового мрамора, на первом же углу свернул направо, на втором — налево. Еще чуть-чуть — и я свободен!

В детстве я развлекался, прямо скажем, нехорошим образом. Ловил муху, обрывал ей крылья и бросал на паутину. Паук тотчас выскакивал и налетал на жертву. Я завороженно наблюдал за этим актом недопустимого насилия, за стихийным бедствием, причиной коего была моя собственная жестокость. А паук поедал свою добычу. И вот сейчас моя собственная жизнь держалась на тонкой ниточке. Трое тарантулов были пущены по моему следу. Вена теперь стала для меня паутиной. Недаром мама верила, что Господь всегда воздает за содеянное.

После безумной пробежки по Шпигельгассе я забился в щель между двумя жилыми домами, чтобы передохнуть и поразмыслить. Сложившаяся ситуация противоречила всему моему жизненному опыту. До сих пор плотный покров любви простирался надо мной, и теперь перед лицом неприкрытой ненависти я оказался совершенно беззащитным. Привычная система ценностей распадалась на глазах. Я попытался вспомнить уроки Гломика Всезнайки. Вот, скажем, Моисей — он тоже оказался один в царстве фараоновом. Можно последовать его примеру. Но где здесь, в наше время, посреди большого города найти неопалимую купину? И потом, обстоятельства несколько изменились. Еврейский народ более не изнывает в рабстве. Кому в Вене, в году 1932, взбредет в голову убивать первенцев семейств Израилевых? Разве что тем, кто за мной гнался…

Так или иначе, положение было не из приятных. Я долго ломал голову, пока не установил, исходя из наставлений моего учителя и простой логики, свод правил, которых стоило придерживаться, — мои Десять Заповедей:

первая: не доверяй никому, кроме самого себя;

вторая: у тех, кто в чем-то виновен, не обязательно на лбу выжжено клеймо «убийца»;

третья: еврей — это точно такой же человек, как и все остальные;

четвертая: пробираясь под стенами, ты не становишься невидимым, зато рискуешь получить цветочным горшком по голове;

пятая: у того, кто избегает смотреть вам в лицо, наверняка совесть нечиста;

шестая: улыбаясь полицейскому, ты наносишь ему тяжкое оскорбление;

седьмая: с наступлением ночи не оглядывайся на свою тень;

восьмая: если ты встаешь утром с чувством страха, это значит, что накануне другие люди легли спать с головной болью;

девятая: еврей, конечно, точно такой же человек, как и все остальные, но в некоторых отношениях все же чем-то лучше;

десятая: немцы тоже что-то скрывают.

За моей спиной послышались чьи-то шаги. Я встал, не испытывая страха: новые установления придавали мне сил. Пусть паук плетет свою вечернюю паутину — надежда жива. Я решил отправиться спать на ту самую скамейку Пратера, где меня подловили. Ведь полицейские никогда не возвращаются на место совершенного ими преступления.

Я перелез через решетку ограды и принялся собирать хворост и ветки, опавшие с деревьев. Потом направился в самый глухой уголок парка. С помощью коробка спичек, похищенного из дома Старика, я развел огонь и стал ждать. Пожар устраивать я не собирался: мой костерок едва теплился в ночи. Застыв в нетерпении, я ждал, и минуты казались невыносимо долгими. Молния не ударила в мою горящую купину, таинственный голос не воззвал ко мне из кучи хвороста. Не слышалось и громов Господних. Поначалу я был разочарован, но в конце концов даже обрадовался: разум восторжествовал. Уф-ф, у меня нет ничего общего с Моисеем! Ни дикая пустыня, ни мстительный бог не ожидали меня на переломе века. Несчастья обойдут моих близких стороной. Наше славное местечко будет долгие века жить в мире. Я не стану птицей, несущей зловещие предзнаменования. А если бы еще удалось избежать первой брачной ночи в объятиях кузины Руфи, то жизнь моя развернется далее подобно красному ковру на ступенях Шенбруннского дворца.

В ту ночь я заснул сном праведника.

Солнечный луч коснулся моего лица; я открыл глаза, но тут же снова зажмурился, ослепленный сиянием дня. Кто-то ласково погладил меня по лбу, потом поцеловал в щеку. Чья-то рука вжалась между моими бедрами и стала поглаживать пенис. Сомневаться не приходилось: я попал в Рай. Ночью меня хладнокровно убили, без шума, чтобы не беспокоить окрестных жителей. Этим летним утром жизнь моя окончилась. Так я и не успел ни вызволить свой народ из изгнания, ни даже открыть вакцину против туберкулеза. Какой ужасный конец!

7

Ангел, который явился по мою душу, был вполне земным и плотским, обладал запасом сладострастия, способного соблазнить всех святых, и звался Таней. Это она нашла меня. Как только я открыл глаза, она отдернула руку — по-моему, весьма некстати. Мне так хотелось хоть раз бездумно насладиться текущим днем!

Однако эрекция моя вся пропала, когда горничная Фрейдов стала описывать, какие волнения вызвал мой уход в доме по Берггассе, 19. Тетушка Марта лишилась сна. Старик изрыгал пену и грыз удила. Меня искали в гостиницах, больницах, в синагогах. И в бордели тоже заглядывали: Старик знал мою озабоченность. Полиция шла по моим следам. Слава богу, что в то время хоть гестапо там не было!

А Таня знала мои излюбленные места. Она догадывалась, что последним моим прибежищем станет Пратер. Уже пять дней, как она выслеживала меня там. Накануне сторож описал ей мои приметы. Похоже, здесь к каждой двери был приставлен свой предатель.

— Что ты намерена предпринять? — спросил я у Тани.

Солнечные лучи ласкали ее голые плечи. Сколько раз подглядывал я за этим гибким телом в замочную скважину прежде, чем уединиться в своей комнате и предаться самоуслаждению. Я снова стал напрягаться.