Космонавты живут на земле - Семенихин Геннадий Александрович. Страница 35

И вдруг Горелов явственно услышал, как капитан Мирошников сказал: «Спасибо, спасибо, ребята! Вы смотрите новичка не обижайте. Все-таки в моей квартире остался жить. Пусть хоть ему на тринадцатый номер повезет!».

И Алеше стало тепло и грустно от таких слов.

Потом Мирошниковы сели в легковушку, и она плавно взяла с места, устремившись к проходной. Она ехала к зеленым воротам по недолгой дороге, а пятеро космонавтов остались недвижно стоять и напряженными глазами провожали своего навсегда убывающего товарища. Черная «Волга», остановившаяся у проходной, и маленькая группа провожающих, таких ярких на фоне белого снега в своих синих костюмах, выглядели несколько траурно.

Горелов отошел от окна: «Неужели и со мной случится такое? Нет, не верю, – заговорил он с собой. – А почему не верю? Разве этот красивый кудлатый парень хуже тебя? Да нет, не хуже. Так что? Тебя зачислили не его место, ты теперь будешь жить в его квартире. Но есть ли гарантия, что и с тобой не произойдет такого? Ведь этот парень три года ходил по дорожкам космического городка, три года тренировался на снарядах в физзале, проходил занятия в термокамере и сурдокамере. Три года ездил время от времени на центрифугу, учился в академии. Три года был уверен, что распахнется перед ним проходная космодрома, чтобы пропустить к стартовой площадке, к ракете… И вдруг вместо этого зеленые ворота городка навсегда закрылись за ним. – Алеша прошелся по опустевшей комнате, сказал: – Навсегда». А что ждет его в авиации? Разве легко возвращаться назад к самолету после длительного перерыва? На его тужурке – знак военного летчика второго класса. Но когда он возвратится к своим товарищам, ему придется начинать снова с программы пилота, не получившего класс. Ой как нелегко все это!

Горелову стало жаль уехавшего Мирошникова. Он оглядел опустевшую комнату. Одинокий коричневый чемодан, поставленный у стены, делал ее еще более неуютной. Диван, три стула, длинный стол без скатерти, буфет с открытыми дверцами… Во второй комнате Алеша обнаружил фанерный платяной шкаф с поцарапанным зеркалом, небольшой письменный столик, на котором стоял желтый пластмассовый телефон, еще два старых стула и кровать, застеленную свежим бельем. «Вероятно, капитан Кольский от имени КЭЧ постарался, – догадался Алеша. – Ну что ж, и за это спасибо. Наши отцы начинали небось с худших вариантов».

И он уже по-хозяйски принялся определять, куда что положить из своего нехитрого имущества. Распаковав чемодан, аккуратно повесил в шкаф свой единственный штатский костюм и демисезонное пальто, сложил на полку выглаженные рубашки и носки, отнес в ванную мыло и электробритву, затем вынул кисти и краски и очень долго раздумывал, куда бы их прибрать. Однотомник Маяковского, подаренный ему Леночкой Сторожевой еще в девятом классе, он положил на письменный стол. Потом вынул спрятанную на самом дне чемодана картину «Обелиск у крутояра», долго на нее смотрел.

Нет, не потускнели краски! Все так же багрово догорало ущербное закатное солнце и тени падали наземь от двух скорбных фигур – женщины и подростка, стоявших на днепровской круче у одинокого обелиска. Алеша пожалел, что оставил в Соболевке все свои пейзажи, портреты, акварели. Как бы они преобразили новую квартиру! Но как же было не оставить, если сам Ефимков, зашедший попрощаться, неловко попросил:

– Ты того… Алексей. Творчество свое пожертвуй дивизии. Все-таки здесь, если рассудить, немало твоего пота осталось. Пусть память о тебе самая добрая у нас останется.

Как же было отказать? Вздохнув, Горелов стал искать место для единственной оставшейся у него картины. Решил повесить ее над стареньким диваном – над ним остался след ковра. На кухне нашлись щипцы, гвозди и молоток. Картина сразу попала в полосу яркого солнечного света, и краски стали еще более выразительными, так что даже самому автору стало приятно. Из всего, что было им нарисовано в жизни, строгим судом собственной совести, о приговорах которого даже родная мать не знала, считал Алексей удачными только две работы: портрет погибшего Василия Комкова и эту картину. Когда он спрашивал себя, почему только они так удались, отвечал ясно и прямо: потому что гибель Комкова он пережил, как никто другой, а обелиск у крутояра был обелиском над отцовской могилой. И тогда заключал Алексей про себя веско и грубовато: значит, правильно сделал, что не переоценил свои возможности и не стал искать славы и признания в среде живописцев. Если получается только пережитое, а вымышленные сюжеты под твоей кистью плохо возникают на загрунтованном холсте, значит, не станешь настоящим художником.

– А эта картина все же смотрится, – вслух произнес он, отходя от дивана.

На другой день Горелов проснулся довольно поздно, когда неторопливый зимний рассвет уже разгорелся за окном. Как и многие люди, переселившиеся в новую обстановку, со сна он не мог первые секунды сообразить, где находится. «Я уже не в Соболевке, – вздохнул он облегченно, – это же новая квартира». Потом, посмотрев на часы, Алеша испугался своего слишком позднего пробуждения. Однако вспомнил – сегодня воскресенье и его нигде не ждут. Нашарив войлочные тапочки, он прошел в соседнюю комнату и ахнул от изумления.

– Вот это да!

Стулья и табуретки беспорядочно окружали раздвинутый стол, на котором стояли тарелки с остатками еды и множество бутылок с разноцветными наклейками. «Как же я позабыл-то спросонья! – укорил себя Алеша. – Вот это работенки мне на воскресный день подбросили! И до обеда не перемою». Он еще раз посмотрел на бутылки и от души рассмеялся.

При воспоминании о вчерашнем вечере в нем шевельнулась потаенная радость. В самом деле, как все это произошло? После принятой ванны он лег отдохнуть и, утомленный первыми впечатлениями, быстро заснул. Очнулся в сумерках от неясного шума и непрерывных звонков. Сначала решил, что это телефон, и подскочил к письменному столу, но очередной звонок донесся уже явственно из коридора. Сомнений не оставалось – звонили на лестничной площадке, и, видимо, давно и настойчиво. Наскоро сунув ноги в тапочки, кинулся открывать. Было уже темно. Алексей включил в прихожей свет и широко распахнул дверь. Плотный, среднего роста майор с тяжелым свертком в руках быстро прошел мимо, прямо в комнату, так, словно Алексея тут и не существовало. Горелов инстинктивно прижался к стене.

– Ребята, вторгайтесь! – громко позвал из его комнаты майор.

На лестнице послышались шаги. Пятеро офицеров с тяжелыми коробками и кульками прошагали в комнату. Чей-то глуховатый басок спросил:

– Куда класть?

– На стол, – распорядился майор, – только не позабудьте перед этим скатерть-самобранку расстелить. Эй, кто-нибудь, зажгите свет!

Вспыхнула люстра, и комната наполнилась ровным светом. Горелов растерянно вошел в собственное жилище, чувствуя, что, заспанный и непричесанный, он выглядит сейчас смешно. Майор остановил на нем взгляд, и на его щеках заплясали веселые ямочки:

– Полюбуйтесь на хозяина, ребята. Вероятно, так Илья Муромец выглядел после того, как сиднем просидел на печи свои семнадцать или сколько там лет. Хорош, а?

Несмотря на явную насмешку, Горелов почему-то не почувствовал обиды. Он лишь озадаченно переводил взгляд со свертков и коробок на хрустящую новенькую белую скатерть, которую два входивших последними офицера расстилали на столе, выравнивая концы.

– Ярлычок с магазинной ценой хоть оторви, – буркнул один из пришедших.

– Что? Не доходит? – спросил майор, еще веселее улыбаясь. Круги от ямочек на щеках поплыли по его широкому лицу. Темные умные глаза так и буравили Алексея. – Чудак человек. Сразу видно, насколько в нем глубоко сидит провинциальный аэродром. А где же нюх, летная интуиция?

– Я действительно ничего не понимаю, товарищ майор, – выдавил Алексей.

Тот безжалостно его оборвал:

– Здесь уставное обращение неуместно. Дома мы зовем друг друга коротко: «ребята» или по имени. Меня, кстати, зовут Владимир Костров. А понимать здесь нечего. Сегодня у вас новоселье, и у всех нас в связи с этим большой мальчишник. Вот мы и пришли вас поздравить, Алексей. Принимайте гостей и ваших коллег-космонавтов. Да и подарки заодно.