Послесловие к подвигу - Семенихин Геннадий Александрович. Страница 19

Всю ночь грохотало шоссе, пропуская нескончаемый поток танков, самоходок, огромных крытых автофургонов с мотопехотой, грузовиков с боеприпасами. Но это был совсем другой поток, нежели тот, к которому еще совсем недавно прислушивался майор Нырко. Это была лавина вражеской живой силы и техники, устремившаяся к столице. Враг выходил к ее дальним подступам. «Завтра во всех наших газетах небось появится Московское направление, – с болью подумал Нырко. – Но мне этих газет увидеть уже не придется».

Рано утром его отвезли в операционную и положили на стол. Три немецких хирурга в белых халатах долго разбинтовывали ногу, причиняя при этом страшную боль, от которой несколько раз летчик терял сознание. Над своей головой, приходя в себя, Федор слышал немецкую речь. Когда-то в восьмом и девятом классах на всех зачетах и олимпиадах по немецкому языку он получал только отличные оценки, сам не понимая, почему так легко этот язык ему дается. Соседка по парте, рыженькая Настя Беседина, подшучивала:

– Ты зачем так старательно его штудируешь? Или в Германию к Гитлеру собираешься?

– Угадала. Собираюсь, – беззлобно подтверждал Федор. – Только не к Гитлеру, а к Тельману.

Сейчас он сумел проникнуть в смысл разговора. Хирурги считали, что недели через три гипс можно уже будет снимать, и, судя по всему, раненая нога успешно заживет.

После завтрака в палату, из которой уже была вынесена кровать убитого фашистами ийтенданта Птицына, вошел вчерашний штатский немец и сел на тот же самый единственный стул с зеленой обивкой, на который совсем недавно садились военврач второго ранга Коваленко, красивая Стрелка, интендант Птицын. Немец был в другом, уже черном костюме. Из-под твердого накрахмаленного воротника белой, идеально чистой рубашки спускался такой же строгий черный галстук, и, если бы не желтенькие горошины на нем, можно было подумать, что немец собрался на какую-то траурную церемонию. Вытянув ноги в черных лакированных длинноносых ботинках, он лаконично осведомился о его самочувствии и без всяких дальнейших предисловий выпалил:

– Вам, разумеется, интересно знать, кто я такой? Не буду играть в молчанку. Я всего-навсего полковник нашей секретной службы.

– А мне все равно – солдат вы или полковник, – вяло отозвался Нырко. – Главное заключается в том, что вы мой враг.

Немец помедлил и сказал:

– А знаете, у нас с вами есть одно общее.

– Едва ли. – На губах майора появилась ироническая усмешка, но немец решительно запротестовал:

– Нет, есть. Сила ненависти. Я больше всего на свете ненавижу коммунизм, а вы фашизм, который у меня на родине именуют национал-социализмом.

Нырко внимательно посмотрел на своего собеседника, прочел иронию в глубоко спрятанных глазах.

– Угадали.

– Меня зовут Вернер Хольц. Запомните это, ибо меня не покидает надежда, что нам предстоит долго общаться, – продолжал немец. – Предпочитаю иметь дело с врагами умными. Вы к категории глупцов не относитесь.

– Откуда такая потрясающая уверенность, господин полковник? – скривил губы Нырко. – А вдруг…

Немец молча порылся в карманах, достал аккуратно сложенную газету и протянул ее раненому. Это была газета их фронта за восьмое июля. На первой странице он увидел знакомый фотоснимок. В центре небольшой группы летчиков он рассказывает о воздушном бое, сопровождая свои слова теми жестами, без которых ни у одного летчика не обходился еще рассказ о сбитом противнике. Под снимком крупный заголовок «Двойной таран в одном воздушном бою».

– Теперь понимаете, господин Нырко, почему я вчера назвал вас по имени?

– Понимаю.

– Один великий философ, вот забыл кто именно, говорил: «Почему не заводят себе друзей, одни из которых служили бы для веселья, другие для рассуждений?»

– Это утверждал Гельвеций в своих миниатюрах, – тихо подсказал Нырко.

Немец одобрительно закивал головой:

– Ого! Я же говорил, что вы к категории глупцов никакого отношения не имеете. Так вот, господин Нырко, отныне считайте, что я ваш друг для рассуждений, пусть они и будут у нас несовместимыми.

– Извольте, господин Хольц, – пожал плечами Нырко, – если, конечно, эти рассуждения вы не будете использовать для того, чтобы добиться от меня разглашения каких-либо военных сведений.

Немец в штатском впервые за весь разговор рассмеялся мелким, неприятно трескучим смешком.

– О что вы, господин майор! Неужели вам могла прийти в голову мысль, что я попытаюсь превратить нашу беседу в нудный допрос и стану расспрашивать вас о том, сколько истребителей в вашем полку, с какой скоростью летает ваш Як-один, кто командует эскадрильями? Если хотите, я сам об этом скажу. Ваш сорок третий авиаполк до войны был вооружен истребителями И-шестнадцать, две трети которых потерял в первые четыре дня войны, командовал им майор Костромин, который был на пятый день войны сбит нашей зенитной артиллерией, а тремя эскадрильями вашего полка командовали старшие лейтенанты Кропотов и Ершов и капитан Балашов Виктор Степанович. Первые два сбиты опять же нашими истребителями, а капитан Балашов после вашего ранения исполняет обязанности командира полка вместо вас, господин майор. Он летает по сей день и, надо признаться, доставляет нам довольно много неприятностей.

– Да-а, Витька – он ас! – вырвалось у Федора. – Но откуда вы все это знаете с такими подробностями?

Вернер Хольц снова рассмеялся:

– Не из сочинений философа Гельвеция, господин майор. У нас слишком густая разведывательная сеть. Это я вам как полковник секретной службы говорю. Так что у меня нет никакой необходимости расспрашивать вас о полковых новостях. Лучше я вооружу вас информацией, которая будет для вас новостью.

– Попробуйте, – прикидываясь равнодушным, сказал Федор.

– Вы знаете, кто пилотировал звено «юнкерсов», намеревавшихся бомбить ваш штаб фронта под Могилевом? Знаете, кого вы таранили?

– Не-ет, – озадаченно протянул Нырко.

– Полковника Эриха Ратова. Одного из лучших асов рейха. Любимца самого Геринга.

– Ого! – с заблестевшими глазами воскликнул Нырко, не пытаясь скрывать своей радости. Но через минуту лицо его помрачнело от мысли, что фашисты этого ему ни за что не простят и расправа, предстоящая с ним, будет еще более жестокой. Вернер Хольц, казалось, прочел эту мысль.