Жили два друга - Семенихин Геннадий Александрович. Страница 29

– Зачем же? – доброжелательно поинтересовался летчик. – Слышал, что классики создавали свои произведения неторопливо. По крайне мере, так пишется об этом в школьных учебниках.

Стрелок застенчиво улыбнулся.

– Не знаю. Только мне кажется, что это вовсе не соответствует истине. А впрочем, я не собираюсь становиться писателем.

– Почему же?

– Писатели часто вымучивают свои книги, когда становятся профессионалами. Даже самые даровитые. Если бы это было не так, как я говорю, то у Бичер-Стоу все произведения были бы, как «Хижина дяди Тома», а у Даниеля Дефо, как «Робинзон Крузо». Беда в том, что многие их книги таковы, что не дошли до наших дней.

– Любопытная точка зрения, – задумчиво отметил Демин. Пчелинцев быстро встал, повернулся к нему всем корпусом и горячо заговорил чуть приглушенным от волнения шепотом:

– А я мечтаю всего одну книгу написать и душу в нее всю вложить, товарищ командир. И я действительно очень и очень спешу.

– Отчего же?

– Боюсь не успеть, – тихо сказал Пчелинцев и отвел взгляд в сторону.

Демин растерянно посмотрел на горбатую тень от светильника, колебавшуюся на ноздреватой земляной стене, потом на опущенные плечи сержанта. Тоска и жалость шевельнулись у летчика в душе. Он вдруг с горечью подумал, что сержант имел право на эти слова, потому что был профессиональным воздушным стрелком, а значит, первой мишенью, по которой отстреливались «мессершмитты», заходившие обычно в атаку на ИЛ с хвоста. И еще подумал о том, что не проходило на войне ни одной серьезной воздушной операции, при которой бы племя воздушных стрелков не теряло бы своих представителей.

Опустевшие задние кабины занимались другими, принимавшими незримую эстафету от погибших. Он, Демин, прекрасно это понимал, но как командир должен был говорить другое. И он сказал это другое:

– Ну вот еще о чем заговорили, Пчелинцев. Все мы под смертью ходим.

Сержант глубоко вздохнул, отмахиваясь от тяжелых, навязчивых мыслей, сказал:

– Однако мы отклонились от темы. Как вы относитесь к тому, что прочли?

– Я уже сказал: положительно. Только хотелось бы прочитать все сочинение целиком. Тем более что это же про штурмовую авиацию. А судить по нескольким строчкам, сами понимаете…

– А я вам дам прочитать, – промолвил стрелок и посмотрел на лейтенанта добрым, беззащитным взглядом. – Закончу и дам. Вы у меня будете первым читателем, и, по совести скажу, я очень дорожу вашим мнением.

– Спасибо, – поблагодарил Демин, ощущая невыразимое смятение от этого их разговора. Ему даже захотелось поскорее распрощаться с Пчелинцевым и выйти из землянки, но стрелок не был намерен прекращать беседу.

– Товарищ командир, почему мы так плохо относимся друг к другу? – спросил он без всяких вызывающих ноток в голосе. – Мне двадцать два, а вам двадцать три. Почти ровесники. Летаем на одном самолете, а друг от друга душевно так далеки.

– То есть как это? – заерзал Демин – По-моему, все исходило от вас. Ну, всякие там остроты, словечки.

Пчелинцев грустно покачал курчавой головой.

– Нет, от вас, товарищ командир. Я вам сразу не поправился, в самый первый день. А первое впечатление – очень тяжелый груз. По себе знаю, как от такого груза избавляться. Нелегко.

Демин с интересом и напряжением следил за ним зелеными немигающими глазами. И вдруг шевельнулась мысль, от которой он опустил взгляд. А что, если стрелок связывает разлад с их отношением к Магомедовой?

Что, если он обо всем догадался? Демин почувствовал, как пробирает краска смущения загорелые щеки. Сержант поиграл синим химическим карандашом, шумно вздохнул.

– Очевидно, я не то говорю. Дело не в одном первом впечатлении. Я тоже тут виноват. Была какая-то с моей стороны рисовка, наигрыш. Эти концерты самодеятельности, безголосые арии, рисуночки с натуры.

То позирует тебе «папаша» Заморин, то Рамазанов, то Зара, – он прервал себя на полуслове и мечтательно улыбнулся. – Зара… Разве мне, бездарному дилетанту, ее портрет рисовать? Ее с удовольствием бы согласился писать самый известный художник. А я что…

– Напрасно вы себя так унижаете, – усмехнулся Демин. – Ей ваш портрет понравился.

– Понравился? – громко воскликнул Пчелинцев. – Шутите?

– Не шучу.

– Откуда об этом знаете? Она что… сама вам говорила?

– Говорила, – соврал нехотя Демин.

Пчелинцев широко раскрытыми глазами уставился на лейтенанта. Он стоял перед командиром сутулый, курчавый, и все его узкое бледное лицо было освещено каким-то необыкновенно мягким светом. Воротник видавшей виды гимнастерки был расстегнут, обнажал белую нежную шею. Билась на ней тонкая мраморная жилка.

«Красив, чертенок, – подумал про себя Демин. – И откуда такой уродился у простой крестьянки-рыбачки?»

Пчелинцев ладонью провел по русым своим волосам.

– Зара! – прошептал он зачарованно. – Да вы знаете, товарищ командир, что это за девушка? Вот уже в ком соединены и нежность, и красота, и бесстрашие. Если бы она относилась ко мне всерьез, я бы через тридцать секунд после окончания войны предложение ей сделал.

– И обязательно по часам? – уколол Демин.

– Даже по самолетным! – бурно подтвердил Пчелинцев. – А вам она разве не нравится?

Демин почувствовал, что снова краснеет, но голос сдержал, волнения не выдал.

– Отчего же? Зара хорошая девушка. И потом, я ценю ее как оружейницу.

– Ну и сухарь же вы! – взорвался Пчелинцев и смутился.

– Спасибо за комплимент, – расхохотался Демин, почувствовавший приступ необыкновенной веселости. Ему вдвойне было сейчас приятно. Прежде всего радовало, что умеет он скрывать надежно подлинные чувства, если даже такой наблюдательный паренек не сумел заметить его симпатии к Магомедовой. И потом, лейтенант был сейчас доволен тем, что так откровенно, совсем нараспашку открывается перед ним воздушный стрелок.

«Хорошая у него душа, – подумал Демин, – чистая, впечатлительная. Наверное, только с такой душой и можно браться за перо».

Пчелинцев смутился:

– Не обижайтесь, товарищ командир, это вырвалось.

– А я не из тех, кто обижается на откровенность.