Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович. Страница 40

– туда, где сидит Овчарек, несмотря на то что ей ужасно не хотелось уходить от нас. Заключенного Зипку, сидевшего в верхнем коридоре (восемь лет каторги), увезли сегодня в тюрьму «Арсенал». К нам в коридор перевели товарища из Радома, Мостовского (он уже приговорен к бессрочной каторге), и одного члена «Левицы ППС» – Кругера. Два сокамерника шпиона Вольгемута переведены в другие камеры; его самого, кажется, уже здесь нет. В третьем коридоре отбывают наказание приговоренные к заключению на три года в крепость бывшие офицеры Аветисянц и Саламей, оба из военно-революционной организации (срок им кончается двадцать четвертого августа 1909 года), бывший военный инженер Вейденбаум, приговоренный за оскорбление царя к одному году (до седьмого июля 1909 года), и гимназист А. Руденко, которому по ходатайству матери четыре года каторги заменили одним годом крепости. Они ежедневно получают газеты, но их немедленно по прочтении отнимают, чтобы лишить возможности переслать газеты нам. … Двадцать пятого августа слушалось дело одиннадцати ра-домчан, обвинявшихся в принадлежности к ППС и в нападении на монопольки. Две женщины оправданы, остальные девять человек, в том числе два предателя, Гаревич и Тарантович, приговорены к смерти. Приговор был смягчен. Одному предателю смертная казнь заменена шестимесячным (! ) тюремным заключением, другому – ссылкой на поселение, остальным заключенным – каторжными работами от десяти до двадцати лет. Этот Тарантович некоторое время сидел рядом со мной, называя себя Талевичем. Это он мне жаловался, что приходится умирать в таком молодом возрасте, и уверял, что, если бы ему было 40 лет, за ним было бы не семнадцать дел, как теперь, а гораздо больше. Гуляют здесь еще два шпиона: Сагман (он же Зверев, он же Орлов), одетый в студенческий мундир, и Вольгемут. … Сегодня убедился, что, к сожалению, мои подозрения были обоснованны. Оказывается, Ганка была в Творках (дом для умалишенных) и оттуда была освобождена прушковскими социал-демократами. Когда ее после этого арестовали, она выдала тех, которые ее освобождали: сама ездила с жандармами и указывала квартиры освободивших ее товарищей. Здесь она сидит под вымышленной фамилией, тщательно скрывая свою подлинную фамилию (Островская). Почему она предавала? Кто ее знает: может быть, избивали, а возможно, она действительно сумасшедшая. Теперь она уже несколько дней сидит в коридоре надо мной. Сегодня я обо всем этом уведомил других… Я обязан был это сделать… Возможно, вначале она попытается защищаться, утверждать, что все это ложь. Она, вероятно, будет бороться хотя бы за щепотку доверия. Но заслуженный удел ее – позор, самый тяжелый крест, какой может выпасть на долю человека. Иногда я вижу на прогулке провокаторов. Двое из них производят кошмарное впечатление: глаз не поднимают, лица, словно бледные маски отъявленных преступников, – застывшие, неподвижные, с печатью отвержения на лбу. Весь их вид напоминает корчащуюся собаку, когда на нее замахнешься. … В моей голове ужасная пустота, мелькают какие-то бессвязные сны, отдельные слова, люди, предметы, а когда я встаю утром с постели, начинающийся день пугает меня… Рядом со мной сидит молодой офицер Б. Я поддерживаю переписку лишь с ним одним. Он хотел бы сидеть вместе со мной, хотя бы непродолжительное время, но я предпочитаю сидеть без товарища. Начиная с завтрашнего дня мы будем вместе гулять. Этого достаточно, и это внесет разнообразие в нашу жизнь. Надолго ли? » Друг против друга

Переписку между Лондоном и Петербургом о предстоящем визите английского короля Эдуарда Седьмого в Россию Герасимов теперь читал в тот же час, как только она выходила из канцелярии министра иностранных дел Извольского. Он ясно понимал, как важен этот визит, – Столыпин не обманул, действительно намечалось сближение с Британией. Из беседы с Петром Аркадьевичем – однажды засиделись до трех утра – сделал вывод, что поворот этот не случаен; инициатором его были люди, опасавшиеся германофильства государыни, ее растущего влияния на августейшего супруга; в критической ситуации дело может кончиться ее регентством, что значило бы окончательное растворение России в германском духе.

Оценив произошедший поворот, присмотревшись – не поломает ли государь новый курс Столыпина, – полковник сделал надлежащие выводы и переориентировал своего маклера: тот теперь играл на бирже с ощутимым успехом, потому что ставил лишь на компании и банки, связанные с английскими интересами.

Читая телеграммы, Герасимов потешался над просьбой Эдуарда Седьмого организовать его визит в Петербург так, «чтобы я мог побольше увидеть»; знал, что по этому вопросу непременно вызовет Столыпин; вот он, реальный шанс, – окончательно доказать всем и вся, что его, Герасимова, слово в деле политической полиции империй непререкаемо.

Петр Аркадьевич действительно его вызвал, ознакомил с шифротелеграммой английского МИДа, копию которой Герасимов прочитал еще вчера; полковник, однако, сделал вид, что изучает документ с видимым интересом; аккуратно спрятав очки в тонкой золотой оправе в серебряный футлярчик, ответил:

– Этого делать никак невозможно, Петр Аркадьевич.

– Опасаетесь бомбистов? Но они же у вас в кулаке, Азеф бдит…

– Вместе с Азефом бдят директор полиции Трусевич, начальник царской охраны Спиридович и министр юстиции Щегловитов, – усмехнулся Герасимов. – Если бы только Азеф и я, тогда б хоть на Путиловском заводе можно было принимать монархов…

Посмеялся и Столыпин; потом – никак не форсируя давешний разговор по поводу задумки, которая понудит государя не обращать внимания на критику сановников по поводу его, премьера, активности против общины,

– спросил:

– Готовы отстаивать вашу точку зрения перед государем?

– Готов, Петр Аркадьевич. Если вы считаете это целесообразным, готов.

… Визит к монарху был организован так, чтобы об этом не знал никто, кроме премьера и генерала Дедюлина; из-за интриг, немедленно начавшихся в столице после первой аудиенции, данной Николаем полковнику, генеральские погоны до сих пор зависли, зачем подставлять Герасимова лишний раз, и так у него предостаточно врагов: ненавидят тех, кто умеет работать, бездельников осыпают крестами, не страшны, люди без собственного мнения, скоморохи, веселят самодержца, говорят с ним по-простому, так, чтобы все было понятно, не надо вникать, шуты со звездами, осыпанными бриллиантами, – явление вполне обычное при абсолютизме.

В Царское Герасимов приехал под вечер; государь принял его в кабинете, был несколько раздражен чем-то, той задушевной беседы, которой так сладостно гордился Герасимов, не получилось.

– Его величество король британский, наш кузен Эдуард, привык у себя в Лондоне повсюду свободно ходить, – досадливо морща мягкое, без выражения, лицо, говорил Николай. – Потому и здесь, в империи, он захочет вести себя так же. Он решит посетить театры, балет, отправится гулять по улицам, наверняка выскажет пожелание посмотреть биржу, заводы, верфи… Значит, я буду обязан – по протоколу – всюду его сопровождать. Я готов, конечно… Однако хочу спросить ваше мнение: я могу?

– Нет, ваше величество, – ответил Герасимов, как-то по-новому рассматривая лицо Николая – безжизненное, словно маска, какая-то вещь в себе, ни единый мускул не дрогнет, и глаза потухшие.

– Ну, вот видите… Если он решится гулять по столице один, это вызовет толки… Снова начнутся разговоры о нестабильности, станут печатать антирусские гнусности… Поэтому будет лучше, если он не приедет в Петербург… Встречу проведем в другом месте. Обдумайте, как это лучше сделать.

– Мне следует снестись с министерством иностранных дел?

– Решите этот вопрос с Петром Аркадиевичем, – еще более раздраженно ответил государь. – Мне невдомек, как решаются дела такого рода.

– Разрешите, ваше величество, изложить мой план, который будет гарантировать абсолютную безопасность августейшей семьи?

В глазах государя мелькнула какая-то живинка, но, видимо, испугавшись, что его собеседник заметил это, сразу же отвернулся к окну: