Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович. Страница 58

Люба побледнела до голубизны; пошла к двери, откинув голову так, словно у нее раскалывался затылок.

На пороге стояли Чернов и Савинков; чуть позади них горбился «Гриша», боевик, фамилию его Азеф не помнил, принимал в организацию не он, а Савинков…

– Иван, – входя в квартиру первым, сказал Савинков, – мы к тебе по делу. По твоему делу. На несколько минут. Ты готов к разговору?

Азеф смог улыбнуться:

– Что-то от вас стужей веет, товарищи. Садитесь, сейчас Любочка приготовит чаю. Или, может, голодны?

– Мы не станем пить чай, – ответил Чернов, покашливая нервно. – Мы знаем, что ты недавно вернулся из Петербурга, где просил Лопухина не говорить нам про твою работу в полиции.

– Что?! Ты что говоришь, Виктор?! – Азеф обернулся к Савинкову: – Боря, как можно?! Вы в своем уме?! – Он хотел задать этот вопрос своим обычным, снисходительно-начальственным тоном, но не получилось, в голосе чувствовалась какая-то жалостливая растерянность.

Именно эта интонация позволила Савинкову – поэт, слово чувствует женственно, прикасающе – до конца убедиться в том, что Азеф изменник.

– Иван, мы знаем все, – выдохнул Савинков; глаза-льдышки замерли; рассматривал Азефа с презрительным интересом; раньше никогда не смел так смотреть на живое божество – подвижник террора, живая легенда, знамя боевой организации!

– Да что вы можете знать?! – Азеф набычился. – Пошли на поводу у тайной полиции?! Заглотнули приманку Бурцева?! Устройте мне очную ставку с Лопухиным! Я требую!

– Ты ничего не можешь требовать, – сказал Савинков. – Ты обязан написать, на чем тебя завербовали, как ты работал на охранку, с кем контактировал, где, кого отдал, как тебе удавалось вести двойную игру. Времени мы тебе даем достаточно много – до завтрашнего утра.

– Да нет же, товарищи! – Азефа словно бы ударили в лицо, он отшатнулся, привалившись спиной к большому зеркалу. – Вы не смеете – во имя всего, что мною было сделано для партии, – говорить так!

Савинков (так и не сел к столу) повернулся и деревянно зашагал в прихожую; следом за ним двинулись Чернов и «Гриша».

… Когда дверь захлопнулась, Азеф стоять не мог, колени ходили ходуном; сполз на стул, растекшись на нем, будто в теле не было костей; Люба принесла капли Иноземцева; учился б толком, как этот самый доктор Иноземцев, отрешенно, неожиданно для себя подумал Азеф, построил бы себе такие же палаты, как он, – на Полянке и углу Спасо-Наливковского, красный кирпичный терем, не жизнь, а сказка…

– Спасибо, родная, – шепнул Азеф, – мне уже легче, ты так добра…

Поднявшись, протопал к простенку между окнами, чуть приоткрыл штору, глянул на бульвар; возле бистро, прямо напротив подъезда, ходил «Гриша» и еще один – коротышка, с отвратительными, цепко-кривыми ногами бегуна.

– Спустись черной лестницей, Люба, – не оборачиваясь сказал Азеф,

– посмотри, есть ли кто во дворе. Коли чисто – выйди в переулок, погляди и там; если гуляют две бабы, запомни их лица, опишешь.

Люба бросилась к двери; Азеф досадливо ее остановил:

– Возьми мусорное ведро. Если даже во дворе никого нет, все равно выброси мусор в ящик, оставь ведро у двери на черную лестницу, выйди в переулок и купи в лавке месье Жюля две бутылки вина. Из лавки посмотришь переулок еще раз, поняла?

Люба вернулась через три минуты:

– Во дворе дежурят двое, Евно.

Азеф затряс головой так, словно у него воспалилась надкостница (зубную боль не переносил совершенно), с трудом подошел к столу; осторожно опустился на белый, времен Людовика, стул, лег щекой на стол и прошептал:

– Все. Конец.

В час ночи в дверь позвонили; Азеф, лихорадочно просматривавший корреспонденцию, сваленную в шкафу (боялся, что остались письма Ратаева, Рачковского или Герасимова), схватил револьвер и, быстро сбросив ботинки, крадучись ринулся в прихожую:

– Кто?

– Я, – ответил Савинков так же тихо.

– Что тебе? – Дверь Азеф не открывал, чувствуя, как молотило сердце, стесняя дыхание. – Ты дал мне срок до утра.

– Открой дверь, Иван. Я пришел не за этим. Уговор остается в силе.

Азеф обернулся в комнату, махнул жене рукой, чтоб ото-от шторы, – наблюдала за «Гришей», не отлучится ли куда, холодно ж, не может всю ночь стоять, замерзнет, – и, проводив ее взглядом, сбросил цепочку.

Савинков был в черном пальто и каком-то театральном цилиндре – постоянно хотел казаться выше ростом, болезненно относился к тому, что родился коротышкой; хватало юмора шутить: «Мне бы родиться во времена д'Артаньяна – тогда ходили на каблуках».

Азефу показалось, что Савинков надел этот цилиндр не зря: средневековые палачи одевались так же, и обязательно во все черное.

– Разденешься? – спросил Азеф. – Раздевайся, – он чуть поднял револьвер, словно бы ударив по полям цилиндра. – Пойдем.

Савинков отрицательно покачал головой, цилиндр тем не менее снял, прошел в комнату, присел на краешек белого диванчика, обитого цветастым шелком, и сказал:

– Во-первых, убери револьвер. Ты же знаешь – я умею держать слово. У тебя еще есть время, чтобы решить проблему самому.

– Что ты имеешь в виду, Боря?

Савинков не смог скрыть брезгливости:

– Мне очень неприятно, когда ты меня так называешь. Изволь обращаться ко мне конспиративным именем.

– Хорошо, хорошо, не сердись… Что ты имеешь в виду, Павел Иванович?

– Я имею в виду то, о чем ты прекрасно догадываешься сам.

– Если бы мне сказали, что ты провокатор, я бы сумел тебя защитить, Бо… Павел Иванович.

– Я защищал тебя сколько мог. И Чернов. И Зензинов. Мы все защищали тебя, Иван… Николаевич… «Дай мне побольше твердости, боже, как трудно жить, учусь у тебя я твердости, быть или не быть… » Эти стихи я посвящал тебе, Иван. Ты был для меня богом… И никогда не держал при себе оружия, – Савинков усмехнулся, взглянув на револьвер, что лежал на столе, возле руки Азефа. – Поэтому я и принес тебе, – он достал из кармана пальто американский «смит-и-вессон». – Очень хороший калибр, одно мгновенье – и настает спасительное успокоение…

– Боря… Павел… Иванович… Неужели можно так легко все перечеркнуть? Дайте мне срок три месяца, и я убью царя. Верьте же мне!

Савинков отрицательно покачал головой:

– Это очень показательно, Иван Николаевич, что в России ты всегда ходил без оружия – в отличие от всех нас, – а здесь вооружен… Впрочем, провокатор Татаров тоже не имел оружия. И он и ты были убеждены в том, что вас не арестуют на улице. А мы знали, что четыре патрона в барабане нужны для жандармов, а пятый – себе… Деталь, Иван, деталь! Поэзия – это опрокинутый мир, а она, как и мир реальный, строится из деталей… Если ты не можешь переступить себя, если ты не в силах отдать нам правду об охранке, есть иной выход… Могу продиктовать прощальное письмо… Хочешь?

– Ну, ну, – Азеф криво, с болью усмехнулся. – Диктуй, послушаю.

– «Бремя обвинений, обрушившихся на меня, есть провокация охранки, направленная против партии. За меня, Азефа, говорит вся моя жизнь, посвященная святой идее очистительного террора. Годы, отданные борьбе против царских сатрапов, мстят усталостью. Подозрение братьев по революции не позволяет мне жить далее. Да здравствует революция! В борьбе обретешь ты право свое!»

Подпись. Дата. Лишь в этом случае я смогу помогать твоей семье, Иван… Это единственно достойный выход, который позволит мне превратить тебя в икону, в великомученика террора. Если ты не сделаешь этого, убью тебя я. Лично. За Севастополь, где я был приговорен к повешению по твоей милости. Будем квиты… Вот так… Я пришел к тебе без санкции ЦК, имей это в виду. Я сделал тебе последнюю услугу… Я, видишь ли, сентиментален и, как истинно русский человек, верю в прошлое более, чем в будущее… Уйти из дома ты не сможешь, квартал оцеплен, появишься на улице – пристрелят, не вступая в объяснения… Это мой приказ, Иван… И его выполнят неукоснительно.

Савинков резко поднялся и пошел к двери; замешкался на мгновенье, сказал не оборачиваясь: