Майор «Вихрь» - Семенов Юлиан Семенович. Страница 23

Я увидел женщину в гробу. Рядом стояли дети и мой конвоир в штатском затасканном костюме.

Я вернул ему карточки, он спрятал их в бумажник, вздохнул, усмехнулся, тронул себя пальцем в грудь и сказал:

— Туберкулез...

Сейчас он смотрел на меня не испуганно, а грустно и спокойно. Наверное, он решил, что я ничего не смогу с ним сделать, потому что мы едем с большой скоростью, дверь купе заперта и курок винтовки взведен.

Ты дурак, немец. Это не важно, что поезд несется с большойскоростью. Каждую дверь можно отпереть, на твою винтовку прыгнуть, асамого тебя ударить головой в лицо. Вот и вся наука. «Старшая девочка здорово похожа на него, — думаю я, — и такая жехудая. А мальчишка толстый. Все маленькие дети толстые. Они начинаютхудеть, когда их отрывают от материнской груди».

— Э, — говорит немец и, протягивая сигарету, прикладывает палец к губам, — социал-демократ — тшш!

«Какой ты социал-демократ? — думаю я спокойно. — Ты дерьмо, а несоциал-демократ. Ты трус и подлец, только у тебя есть шестеро детей, а самому маленькому — год. И у них нет матери».

Я должен убить его, если хочу сбежать. Если я хочу, чтобы побегудался, я обязан его убить. А мне хочется оглушить его, чтобы дети -пятеро девочек и один пацаненок — не остались круглыми сиротами. Язнаю, что такое расти без матери. Но я даже представить себе не могу, как они останутся и без отца. Без этого туберкулезного отца, укоторого огромные худые руки и который говорит мне, что онсоциал-демократ.

«Вот сейчас, — говорю себе я, — сейчас пора».

Я подбадриваю себя, я подбираю ноги для прыжка, я уже почти готов...

«О толстых маленьких детях говорят, что они перевязаныниточками, — вспоминаю я, — это у них такие складки на ножках и наруках. У худых детей они исчезают очень скоро, и тогда маленькие детиделаются похожими на стариков. А маленькие дети не знают языка. Дажеесли он рожден немкой, его можно выучить говорить по-русски. Илипо-французски, какая разница, в конце концов? Только бы непо-немецки. Это очень плохо, когда люди говорят по-немецки, хуже бытьне может».

Я чувствую, что не могу ненавидеть этого туберкулезного немца

так, чтобы убить, потому что видел его шестерых детей. Я ничего не

могу с собой поделать. Просто у меня не будет силы, чтобы прикончить

его, — я же знаю.

— Их вилль шлафен, — говорю я и закрываю глаза.

— Э, — говорит немец, — битте. Поезд идет быстро. Я еду к

гибели. Он — от нее.

"Немцы... — думаю я. — Будьте вы прокляты, фашисты. Ненавижу.

Всех вас ненавижу..."

— Ну? Дальше... — спросил Коля. — Что дальше-то?

— Дальше — хуже. В гестапо меня держали месяца три. Следователь у меня был Шульц. Мордастый такой, краснорожий... Они на моем ворованном костюме споткнулись. Он был сшит на немецкой фабрике, а материал-то наш — с «Большевички», до войны мы им поставляли, по торговому договору. Ну, они меня и начали мотать — мол, ты чекист, заброшен на связь. Шульц меня все донимал, чтоб я на каком-то процессе выступил как советский офицер, разведчик... Потом в госпитале валялся, а после они меня власовцам перепульнули, в Восточную Пруссию... Никак не верили, что я просто пленный, сбежал из лагеря. А фамилию свою мне говорить тоже нельзя — я на шахте «Мария» с мишенью на спине ходил как штрафник... Ну вот... Привезли меня, значит, в контрразведку к Власову...

— А как ты попал сюда? — спросил Коля после долгого молчания.

— Расскажу... Погоди... А ты зачем? У тебя ж документ есть... Ты зачем сюда пришел?

«Если люди так врут — тогда надо пускать пулю в лоб, — думал Коля, — не может быть, чтоб так человек исподличался. Но ведь я знаю его по Москве. Я знал его лет десять, не меньше...»

— Я попал сюда по дурости, — соврал Коля.

Он не смог себя заставить сказать Степану правду. Долг жил в нем помимо него самого. А может, это никакой не долг, думал Коля, может быть, просто я сейчас подличаю и продаю самого себя, потому что незачем играть в нашу игру, если никому не веришь, а особенно Другу.

— Я боюсь, они меня прижмут, если ты не поможешь мне...

— Это как?

— Ну, если ты скажешь им, что знал Родиона Матвеевича Торопова...

— Ты по документу Родион Торопов?

— Да.

— А если документ — липа?

— Я этого и боюсь — тебя завалю. Я не обижаюсь, — вздохнул Степан, — я понимаю, откуда ты. Когда ты не обернулся, я сразу понял.

— Ты верно понял, — сказал Коля и глубоко выдохнул мешавший все время воздух. — Ты все верно понял, Родька... Что у него было еще в документах?

— А ничего. Аусвайс из Киева — и все.

— Слушай... Будешь говорить, что, мол, из Киева ты уехал в Минск... Тебя еще ни разу не допрашивали?

— Нет... Он тебя держал, я был в предбаннике. А потом он ушел спать, тебя — в барак, ну и меня тоже.

— Ладно. Попробуем.

Коля понимал, что он сейчас идет на преступление. Но он не мог поступить иначе. Он обязан был поступить только так, и никак иначе, потому что он не имел права подписать своими руками смертный приговор другу, с которым рос в одном дворе, жил на одной площадке и учился в одном классе.

— Ты жил в Минске на Гитлерштрассе, четыре, а потом переехал на Угольную, дом семь. В этом доме была парикмахерская Ереминского, но ты про это не говори сразу. Они тебя сами начнут спрашивать, потому что у них в деле есть мой адрес, понимаешь? Они тебе наверняка дадут очную ставку со мной. Я тебя не узнаю — мало ли проходило через меня клиентов! Ты скажешь, что я — мастер, работавший возле большого окна, под вывеской «Мастерская Ереминского» — мужчина с трубкой в зубах и женщина, завитая как баран. Я подтвержу эти твои показания. Ясно?

— Наверное, я сволочь, — сказал Степан. — Наверное, я не имел права тебя просить.

— Видимо, я не имел права соглашаться тебе помогать, — сказал Коля. — Погоди, а как тебя зовут?

— Это не важно... Ты ж не знаешь, как меня зовут, — для них, во всяком случае. Излишняя подробность так же настораживает, как и плутание в потемках.

— А если я не сыграю? — спросил Степан. — Вдруг не сыграю?..