Пресс-центр - Семенов Юлиан Семенович. Страница 51

Дигон задумчиво покачал головой.

— Я не убежден, что и мои люди на каком-то этапе не поддерживали Грацио… Во-первых, я не обязан знать все детали, во-вторых, это было давно, в-третьих, помогали какому-то Грацио, а не нынешнему Леопольдо Грацио… По-настоящему поддерживают лишь ту тенденцию, которую можно обратить в свою пользу. Это безумие — поддерживать состоявшуюся, самостоятельную силу, Майкл, это значит выпустить джина из бутылки, процесс может оказаться неуправляемым… Если бы Грацио сделал то, что он намерен сделать, я бы понес определенные убытки, это поправимо, но он станет таким могучим, что с ним потом будет трудно сладить, а это уже весьма и весьма тревожно… Я согласен с Оскаром Уайльдом: самое несомненное на свете — страдание… Именно из страданий созидались и гении, и сатрапы, именно в схватке между ними и рождался мир. Обыденность наших дел величава, жаль, что нынешнее искусство проходит мимо этого. Мне очень жаль Грацио, поверьте, но больше всего я опасаюсь неуправляемости… Грацио еще не перешагнул поры возрастной зрелости, в это время сильные люди с безудержной фантазией могут нарушить баланс, а нет ничего страшнее, чем раскачать лодку, особенно когда она болтается в наших пограничных водах… Нет, я не думаю, что интересы Рокфеллера могут пересекаться с интересами Грацио, но, даже если б они в чем-то пересекались, дело надо доводить до конца — начав, не оглядываются.

50

18.10.83 (12 часов 01 минута)

Шор включил приемник, долго искал Москву, странно подмигнул Степанову, поинтересовался:

— Хотите услышать родные голоса?

— Так я ж не понимаю французского, даже если текст читают русские дикторы…

Передавали концерт эстрадной музыки; пела Пугачева.

— Вполне европейская певица, — заметил Шор, чуть увеличив громкость.

— А Шаляпин? Чайковский? Европейцы? Или варвары? — Степанов не счел нужным скрыть раздражение.

— На западе я тоже делю художников на европейцев и варваров, господин Степанов, — возразил Шор. — Поверьте, я не отношусь к породе слепцов или шовинистов.

— Это одно и то же.

Шор закурил, пожал плечами.

— Видимо, так. Не сердитесь.

«Хитрит, — подумал Степанов. — Он куда-то клонит, а вот куда? Слава богу, его английский похож на мой, на этом языке легче всего говорить иностранцам».

— Если вы хотите допрашивать меня, господин инспектор, я буду вынужден вызвать работника нашего консульства.

— Нет, я не намерен вас допрашивать, господин Степанов, ни в коем случае не намерен… Я хочу задать вам несколько вопросов, которые не будут фигурировать в деле. Согласны?

— Пожалуйста.

— Я не читал ваших книг, хотя успел посмотреть в американских литературных справочниках, что они про вас пишут… Поэтому я задам вам первый вопрос: вы верите в то, что Леопольдо Грацио покончил жизнь самоубийством?

— Я прочитал в «Интернешнл геральд» ваш ответ на этот же вопрос, заданный журналистами… Вы говорили на американский манер: не комментируется…

— Если бы я верил в его самоубийство, я бы ответил однозначно, господин Степанов.

— Ну, хорошо, а почему вас занимает моя точка зрения на это дело?

— Потому что вы им интересуетесь, во-первых, а во-вторых, как написано в американских литературных справочниках, вы работаете в жанре политических книг, следовательно, неспроста включились в это дело.

— У нас есть детская игра, господин инспектор: «Черного и белого не называть, „да“ и „нет“ не говорить…»

— Как это? — удивился Шор.

— Очень просто… Я задаю вам вопрос: «Хотите выпить рюмку хорошей русской водки?» Что вы отвечаете?

— Хочу.

— А вы любите икру?

— Конечно.

— Крабы?

— О, да!

Степанов улыбнулся.

— Вы проиграли, господин инспектор. Вы произнесли слово «да». А оно по условиям этой игры запрещено.

— Платить штраф?

— Я же учил вас… А с учеников мы не берем… Только в следующий раз аккуратнее обращайтесь со словом «да».

— Господин Степанов, я намеренно включил радио… Не только литераторы живут ощущениями, порою сыщики вроде меня тоже чувствуют нечто… Понимаете? Нечто… Помогите мадемуазель Кровс начать скандал в прессе… Я пока еще хорохорюсь, господин Степанов, но очень может статься, что дело Грацио у меня заберут… И сдадут в архив… А это нечестно.

— Почему вы говорите об этом мне? Иностранцу? Тем более русскому?

— Я говорю об этом именно вам, потому что русские спасли в Тюрингии моих родственников… А я пока еще умею помнить добро… Как, впрочем, и зло… Хочу назвать вам одно имя… Вольф Цорр… Он работал в концерне «Нестле», представлял здесь интересы молочных королей Гитлера… Вольф Цорр — это имя может вам пригодиться, он живет в Базеле… Это все, о чем я хотел вам сказать, вы свободны, господин Степанов, факт вашего визита в полицию не зафиксирован в документах… Мадемуазель Кровс я задержу на пять минут, не более, подождите ее в кафе напротив, там прекрасные марципаны…

— Мадемуазель Кровс, вы отказались отвечать на вопросы, когда мы говорили по телефону, и это, бесспорно, ваше право… Вы можете отказаться говорить со мною и сейчас мы, слава богу, живем не в тоталитарной стране, и я не могу подвергнуть вас превентивному аресту… Хочу лишь задать вопрос, я, как вы понимаете, не смогу его зафиксировать, как и ваш ответ, из-за помех, — он кивнул на радиоприемник, по-прежнему настроенный на волну Москвы. — Отчего вы так категорически убеждены в убийстве Грацио?

— У вас свои секреты, господин инспектор, у меня свои.

— Хорошо… Я открою вам свои секреты… Они сводятся к следующему. Первое: на пистолете, из которого был произведен выстрел в Грацио, нет отпечатков пальцев. Второе: форточка в его спальне была открыта. Третье: его номер находился на четвертом, то есть предпоследнем, этаже отеля, а на последнем этаже занимал номер человек, предъявивший портье весьма сомнительные документы, да, да, мы не смогли обнаружить его по тому адресу, который он продиктовал, когда снимал апартамент… Впрочем, поиски продолжаются, кто знает, может быть, кто-то успеет подготовить за эти часы алиби интересующему меня объекту. Но про этот секрет знаете только вы и я, понятно?

— Почему вы говорите об этом мне?…

— Потому что вы единственный человек, который открыто заявил об убийстве Грацио. Потому что на вас из-за этого станут жать. Потому что, наконец, вообще вы много знаете, но ни о чем не хотите со мною говорить…

— Не с вами лично, господин инспектор Шор…

— Просто «инспектор»… Терпеть не могу словесной шелухи, экономьте время, я ведь сказал Степанову, что задержу вас не более, чем на пять минут.

— Дело не в вас, инспектор. Просто я сталкивалась с полицией в шестьдесят восьмом году в Западном Берлине, потом два месяца лечилась, мне тогда было пятнадцать, и у меня был шок, понимаете?

— Это когда там улюлюкали «новые левые» 16?

— Я была просто левой, инспектор…

— Вы коммунистка?

— Нет, я не принадлежу ни к одной партии, просто придерживаюсь левых убеждений… Повторяю, я уверена в том, что Грацио убили… Он принимал меня, дал интервью… Понимаете? Он взял с меня слово, что я пока не буду публиковать это интервью целиком… Он предупредил, что мне позвонит господин де Бланко и скажет, когда и где можно печатать материал… Я жду…

— Вы говорите только часть правды, мадемуазель Кровс. — Шор, вздохнув, покачал головой. — Неужели я не понимаю, отчего убрали русского журналиста Лыско? Я думаю, вы рассказали ему то, что представляло для кого-то угрозу… Ну, может, я сказал слишком резко… Допустим, смягчу. Неудобство — так, видимо, точнее?

— Я все-таки не стану отвечать вам, инспектор Шор… Я разговариваю с вами, а внутри у меня кошки скребут: "Не верь ему, он же флик 17…"

— Ну и не надо, коли скребут кошки. На прощание мой совет. Первое: не ждите звонка де Бланко, он не позвонит вам… Так мне, во всяком случае, кажется… Второе: начинайте скандалить, если хотите, чтобы меня вынудили продолжать это дело… Третье: если чувствуете, что вам этого сделать не позволят, попробуйте использовать Степанова…