Противостояние - Семенов Юлиан Семенович. Страница 55

– Очень.

– Вы бы могли хотеть близости с женщиной, которая вам это сказала?

– Я бы стал импотентом после таких слов.

– Значит, вы меня понимаете… Мужчина всегда должен себя чувствовать защитником женщины, ощущать свою силу подле нее, а когда ему говорят… Словом, я написал ей записку и уехал… Мне рассказывали, что она хотела покончить с собою, приняла снотворное, еле откачали, а потом, когда вернулась к нашей хозяйке – мы снимали угол на Васильевском, – она якобы сказала: «Слава богу, что это кончилось, не начавшись. Мужчина должен быть добытчиком, его бояться надо – тогда только женщина будет счастлива. Будь проклято равенство, пусть здравствует рабство!» Понимаете? Ну? Что мне было делать?

– Где вы встретили Аню в Сочи?

Львов странно усмехнулся:

– Около магазина кулинарии… Она выходила, а мы с женой собирались войти в него…

В доме бегали, падали, кричали, смеялись, плакали, веселились трое малышей-погодков, две девчушки и мальчик, только, видно, научившийся ходить. В доме счастливо, подумал Костенко и сразу почему-то вспомнил тот вечер, когда Маша ушла в больницу делать первый аборт, а было им тогда по двадцать три года, она училась, он начал работать в МУРе, зарплата – сто десять (тогда, правда, звучало лучше – тысяча сто), комнаты не было, снимали угол в Кунцево, испугались. Простить себе этого Костенко не мог, но он к этому пришел не сразу, такое сразу и не понимаешь вовсе, только с годами, о т д а л я я с ь от самих себя (ибо молодость и есть единственно истинный т ы), начинаешь понимать всю невозвратимость, преступную невозвратимость случившегося. Господи, ну ютились бы втроем, ну отказали бы себе еще в двух порциях мяса, черт с ним, разве ж хлебом единым живы?! Зато сейчас человеку было бы уже двадцать пять лет…

– Вы проходите, проходите, пожалуйста, – как-то открыто, радостно пригласила Галина Ивановна, приемная сестра в р а г а, за которым шел Костенко. – Я их скоро спать уложу, они у меня спят при открытых окнах, сразу угомонятся. Садитесь, располагайтесь, чай сейчас будет готов…

«Будь я проклят, – подумал Костенко. – Если бы она была одна, я бы спокойно выполнял свой долг, а мой долг сейчас состоит в том, чтобы быть змеею, хамелеоном, а здесь бегают эти люди, прекрасные, лобастые люди. У всех младенцев лбы Сократов – как интересно, а?! Мужчина начинает понимать красоту младенца только в моем возрасте, дожить бы до дедовства – вот счастье, а?! Как бы по дереву незаметно постучать?»

Галина Ивановна унесла детей, уместив их всех – каким-то невообразимым, стремительным движением – в одной руке. Они обвили ее шею, грудь, голову толстыми ручонками, начав кричать Костенко: «Даданьи, даданьи!»

– До свиданья, люди, – сказал Костенко, прокашлявшись, – спите на здоровье.

Женщина вернулась быстро, в комнате, где стояли кровати, была уже тишина, засыпали дети действительно мгновенно, а может, и не заснули еще, но мать сумела приучить их к тишине в спальной комнате.

– Сейчас, – сказала она, – теперь я пущу других детей, они чумятся, я боюсь, мои архаровцы их затискают.

Она открыла дверь на веранду, и оттуда влетели четыре щенка, южнокрымские бело-желтые овчарки, ринулись кругами по комнате, скулили, целовали ноги хозяйки, прыгали, сшибая друг друга, только б первому тронуть носом руку б о ж е с т в а.

– Сейчас, – сказала Галина Ивановна, – они тоже быстро устанут, только-только оправляются, уколы-то я им вкатила свои, от души…

Щенки действительно устроились около ее ног, когда она села напротив Костенко.

– А теперь давайте говорить, – открыто и добро улыбнулась женщина. – Мне сказали, что вы из газеты…

– Меня просили написать о самом интересном в крае… А самое интересное – судьбы людские, вот почему я начал с визита к вам.

– Как доктор говорите: «Начал с визита». Так старые доктора выражались…

– Расскажите о себе, Галина Ивановна, о своей жизни…

– А что рассказывать-то? Счастлива я – и все тут. Дети, муж, собаки, живность… Соседи хорошие…

– Сначала сказали об живности, а потом уж соседи?

– Конечно, – удивилась женщина, – а как же иначе? Животные хоть и лишены слова, но они ж наши «меньшие братья»… В чем-то нас лучше, я в это верю… У них чрезвычайно развито чувство благодарности; посмотрите в коровьи глаза – вам страшно станет, если вы еще до конца не заурбанизировались…

– «Дай, Джим, на счастье лапу мне, такую лапу не видал я сроду», – прочитал Костенко.

– Именно… Вы замечали, как собаки и кошки кладут свои р у к и вам на колени? – спросила женщина, ненавязчиво поправив Есенина. – Возьмите собаку за р у к у, поговорите с ней, вы почувствуете, как живет ее л а д о н ь; пожалуй, их руки более жизненны, более чувствительны, чем наши…

– Когда вы ощутили в себе такую любовь к животным?

– Когда впервые столкнулась с людской несправедливостью.

– Когда это случилось?

– Когда отец ударил маму…

– Простите… Это вы о родном отце?

– Родного я не видела. Я считала, что Кротов и есть мой отец…

– А отчего он ударил маму?

– Она гладила ему пиджак, черный у него был, английский, он его за всю жизнь только раз пять и надевал, а я котенка принесла, а он мяукал, и мама стала его кормить кефиром с пальца, тот сосал палец, успокоился, не плакал, а потом запахло дымом – про утюг мама забыла… Прибежал он… Ну и ударил… С тех пор я перестала его воспринимать – какое-то черное пятно перед глазами.

– Но мама умерла, не пережив смерти Кротова – разве нет?