Противостояние - Семенов Юлиан Семенович. Страница 66

У него перехватило горло, старуха заметила это, вздохнула, поднялась, принесла из маленького шкапчика три стопочки и бутылку.

– Ничего, – сказала она. – Выпьем за упокой его светлой души.

– Мне нельзя, – сказал Борис рубленым голосом, и этот его рубленый, резкий голос показался Костенко ужасно, до боли в висках, неестественным и чужим здесь…

– Шофер, что ль? – спросила старуха. – Так ить на ночь можно, к утру и духа не будет.

– Мы сейчас же и обратно, – сказал Костенко.

– На ночь? – удивилась старуха. – Кто ж ночью ездит? Оставайтесь, я вам постелю, на Грининой кровати постелю, она широкая, Гринька с двоюродным завсегда на ней спал. Отцовым пальтом, бывало, накроются, и ну возиться, ну шпыняться, да еще напукают, огольцы, чтоб теплей было…

– Глафира Андреевна, – выпив, сказал Костенко, – я хотел вас спросить вот о чем… Весной сорок пятого, а скорее, летом, к вам Гришин друг не приезжал погостить?

– А как же, приезжал! Тоже Гринька, как сейчас помню! Он еще с покойным Андреем Иванычем спал, а племяшу я на полу стелила. Они тоже с фронта пришли, только ихняя изба сгорела, они у меня тогда жили постоем.

«Вот почему он ее не убил, – сразу же понял Костенко. – Он ведь ехал сюда убить ее. А ее спасло то, что постоем жили погорельцы: сделай добро близкому – окупится жизнью, так в Писании?»

– Глафира Андреевна, – спросил Костенко, – а Гринька тот, что приходил гостевать от сына, сам-то откуда родом? Не говорил?

– Вроде б смоленский, – откликнулась старушка, – что-то он про Смоленск говорил. Андрюшка-то Гончаров там воевал, ну и, значит, беседовали они об городе… А может, и не смоленский, тоже, может, воевал там, их всех война породнила, где прошли, там и родина для них осталась…

…На обратном пути, глубокой уже ночью, Костенко заехал в Торжок, в районное отделение милиции, и, не очень-то веря в успех, скорее для успокоения совести, позвонил дежурному в свой отдел, попросил архисрочно выяснить, сколько в Смоленске людей с фамилией Кротов, но из всех этих Кротовых пока что сосредоточиться на выяснении того именно, у кого были родственники в Адлере…

…Вернулись на рассвете; Москва была красива особой, утренней, безлюдной красотою; остро пахло распустившейся листвой.

Костенко отчего-то вспомнил Кисловодск; приехал туда зимою, по делу «Пашки»; воскресенье выдалось свободным; пошел на Красное Солнышко. Поразило его обилие белок – быстрые, с желтыми опушками и дымчатыми холеными хвостами, нежные зверьки садились людям на руки, лакомились семечками; коготки их щекотали ладонь – идиллия.

«Люди стали добрее, – подумал тогда Костенко. – Это – знамение. Раньше здесь белок не было, а если и забегала какая, то от людей таилась в листве… Их ведь в войну стреляли не для того, чтобы шкурку выделать, – о мясе мечтали…»

…Дежурный, счастливый оттого, что скоро может ехать домой, отсыпаться, доложил:

– Товарищ полковник, на ваше имя только что получена телеграмма и пакет из Неаполя. И еще: вас очень искал генерал.

…В пакете были фотографии Петровой, переданные в Неаполе ее двоюродным братом: невзрачная женщина, в очках, с острым, точечным взглядом. Кротова рядом не было.

«По дурнушкам работал, – подумал Костенко. – Бухгалтер Львов был влюблен, она ему казалась красавицей; удел влюбленных – дописывать портрет пассии, создавать образ прекрасной дамы… Каждый влюбленный – гениальный художник».

Костенко посмотрел на часы – половина шестого. Домой ехать нет смысла. Генерал приезжает в восемь. Он лег на диван, укрылся шинелью, которая висела у него в шкафу вместе с формой, и сразу же уснул.

Сон ему приснился странный – будто он в маленькой деревенской церкви, стоит на коленях рядом с Глафирой Андреевной Милинко, в руках у них свечки, и хор поет, детишки.

Пел, однако, не хор в церкви – по радио передавали концерт юных свешниковцев, «Аве Мария»; секретарь не выключила радио с вечера, Костенко всегда держал включенным, телевизор велел убрать, чтоб не отвлекал, а «Маяк» слушал постоянно, музыка ему помогала, а если передавали какую-нибудь словесную тягомотину, он отключался, пропускал мимо, он это умел, поэтому и с женой был счастлив – все двадцать пять лет.

Увидел во сне ленинградского рабочего-изобретателя Васильева. Малюсенький, худенький, с нездоровым лицом блокадника, тот рассказал Костенко, как ему прикрепили – в порядке шефства и контроля – инженера с двумя чертежниками.

«Инженер норовистый, – улыбчиво, тихо рассказывал Васильев, – что не так, сразу начинает вопить; если б я йогой не увлекался, давно бы от его концертов инфаркт получил, так он шумит, а я небо себе представляю, облака, Баха, и он таким малюсеньким-маленьким делается, и голоса его не слышно, а уйдет – я снова на землю вернусь и спокоен, всем на удивление, словно бы никакого скандала и не было. Чертежники удивляются: „Ну и выдержка у вас“; нет у меня никакой выдержки, просто йогу знать надо, очень полезный инструментарий в век стрессов».

…Спал Костенко сорок минут; тяжело поднявшись с дивана, сразу же подошел к телефону, позвонил в Смоленское управление:

– Аккуратно поговорите со вдовой Кротова – не посещал ли ее в этом году мужчина, возможно, в форме капитан-лейтенанта.

…Когда в девять вернулся от генерала (тот сказал, что загранпаспорт готов, билет в Берлин взят на завтрашний утренний рейс), позвонили из Смоленска:

– Кротову посещал моряк; сказал, что был дружен с ее родственником, покойным Николаем, вместе дрались за Киев, обещал еще раз приехать в этом месяце…

…Билет на Берлин Костенко попросил сдать, поручил Тадаве позвонить Паулю Велеру, извиниться, сказать, что прилетит на днях, сейчас никак нельзя, и вызвал машину: ни самолета, ни поезда на Смоленск не было, ждать не мог, чувствовал, надо быть там как можно скорее.