ТАСС уполномочен заявить - Семенов Юлиан Семенович. Страница 30

Поиск-IV

Гмыря, поговорив с Константиновым по телефону из Одесского управления, зашел в кассу Аэрофлота и взял билет на вечерний рейс.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок, — подумал он, вынимая из портфеля плавки. — Прилететь в Одессу и не выкупаться — глупо. Тем более что Шаргин, к счастью, отпал. Никаких забот — неожиданный „ваканс“».

Ему очень нравилось это французское слово; свои поездки на охоту он называл только так; «ваканс» — и всё тут. Впрочем, за все те годы, что Гмыря работал в контрразведке, а работал он здесь уже двадцать пять календарных лет из своих сорока семи, истинного «ваканса» не имел ни разу. Летний сезон не прельщал, трагедии с путевками были ему чужды. Одну неделю он брал на открытие утиной охоты в конце августа, две недели — кабан, это ноябрь и, если разрешали весеннюю охоту, уезжал в Ахтыри на конец апреля — тогда именно подходит северный гусь.

Гмыря умел рассчитывать время, охота приучила его к абсолютной «временной точности»; поэтому, закончив разговор с Москвой, он зашел в буфет: плавленый сырок, чашка кофе, молочный коктейль, потом на автобусную станцию, оттуда рейсы идут на пляж, выяснить, как добраться с пляжа на аэродром («зачем лишний раз просить ребят из управления, будешь чувствовать себя связанным, да здравствует свобода»), сдать портфель в камеру хранения, наплаваться вдоволь и вернуться в Москву загоревшим.

Гмыря зашел в бар и здесь столкнулся с Шаргиным; тот рассеянно пропустил его первым, следующим вошел Ван Зэгер из «Трэйд корпорэйшн», а уж заключил он, Леопольд Никифорович.

В баре было пусто, посетители отеля разъехались по долам, отдыхающие жарились на пляже; Шаргин сел с Ван Зэгером возле окна, рядом с пальмой, которая, словно бы в отместку за то, что ее вывезли из Африки, росла только вверх — еще полметра, и упрется в потолок.

«А почему здесь Ван Зэгер? — подумал Гмыря. — Шаргин ведь вылетел один?»

Между тем за столиком беседовали тихо, по-английски.

— Это не по-джентльменски, — говорил Шаргин, — вы меня подведете под монастырь, Шарль…

— Что значит «подвести под церковь»? — не понял тот; Шаргин говорил до того правильно, так точно соблюдал грамматические правила, что понять его академический английский было, действительно, довольно трудно.

— Это значит, что я впредь не смогу вам помогать так, как делал это раньше.

— Очень плохо, Лео. Это будет плохо и для вас и для нас.

— Тогда выполняйте свои обещания.

— Вы думаете, это зависит только от одного меня?

— Но вы здесь представляете интересы конторы, разве нет?

— Я пытаюсь это делать, Лео, но разве все от меня зависит? Я не всемогущ, как это кажется с первого взгляда. Престижность — это обман, и чем хуже дела наверху, тем роскошнее машины мне сюда присылают, тем больше дают денег, чтобы я день и ночь поил контрагентов у меня в оффисе.

— Это ваше дело, скольких людей вы поите, но я рассчитываю на минимальную сообразительность ваших шефов. Если они брякнут свое заявление, со мной все будет кончено, понимаете? Я знаю, что говорю, Шарль.

Шаргин обернулся, достал деньги, подошел к буфетчице, расплатился.

Ван Зэгер, однако, не поднимался.

— Пошли, — сказал Шаргин, — пойдемте, надо что-то делать…

Гмыря, взяв такси, поехал в Управление КГБ, снова позвонил Константинову и, передав чуть не дословно странный диалог, свидетелем которого он оказался, попросил санкцию на действие.

(Докладная записка, которую Шаргин готовил, запершись в своем номере в Одессе, свидетельствовала о том, что Ван Зэгер, получив предварительное согласие на продажу нефтесырья — неофициальное, чисто дружеское согласие, — послал телекс директорату фирмы, а те сделали об этом сообщение в прессе, назвав цену, которая никак не устраивала советское торговое объединение, а отвечал за эту цену не кто иной, как Шаргин. Однако сообщить Ван Зэгеру предварительное согласие ему поручил заместитель председателя объединения — так что во время разговора в баре, свидетелем которого стал Гмыря, Шаргин был расстроен не чем-нибудь, а хваткой необязательностью своего партнера по торговле).

Константинов

— Раиса Исмаиловна, — сказал Константинов, проходя в маленькую, убранную коврами квартиру, — у меня к вам просьба.

— Пожалуйста, — легко согласилась Ниязметова, — только я не знаю, кто вы. Мне позвонили, сказали, что приедет генерал, а зачем — не объяснили.

— Я могу надеяться, что наш разговор останется в тайне. Ото всех — даже от родных, от самых близких друзей?

— Вы верите честному слову? — женщина вздохнула, и взгляд ее невольно скользнул по фотографии на стене: она и мужчина, бывший муж; разошлись три года назад; увлекся другой, да и держать было нечем — после операции по поводу внематочной беременности Ниязметова не могла иметь детей.

— Я очень верю честному слову, — ответил Константинов. — Не знаю, известна ли вам одна история… Когда умер Кропоткин, вдова написала письмо Ленину: все анархисты сидели в тюрьме, некому было проводить в последний путь князя-бунтаря. Вдова просила отпустить анархистов на похороны. Ленин вызвал Дзержинского. Тот поехал — после разговора с Ильичем — в Бутырку, попросил выстроить всех арестованных анархистов, подходил к каждому и брал честное слово, что после похорон Кропоткина он вернется в тюрьму. И вернулись все. До единого. Вот так. Поскольку я из КГБ, так сказать правопреемника ЧК, то, понятное дело, честному слову приучен верить.

— Неужели вернулись все? — тихо спросила женщина. — Замечательно. Почему об этом не пишут в книгах?

— Пишут. Я прочитал в книге, — ответил Константинов.

— Даю честное слово, — сказала Ниязметова. — Тем более мой дядя, Шарип Шакирович, работал в ЧК, его расстреляли в Моабите вместе с Мусой.

— Я знаю. Так вот, Раиса Исмаиловна, меня интересует все, связанное с Ольгой Винтер.

— С Олей?! — поразилась Ниязметова; в глазах у нее сразу же появились слезы. — А в чем дело? Какое горе, боже ты мой, какое горе!.. Почему вас интересует — особенно теперь — Оленька?

— Когда она была у вас последний раз?

— Не помню… Дней пять назад. Или четыре. А что?

— Она была одна?

— Нет. С Сережей.

— С каким Сережей?

— То есть как — с каким? С Дубовым. Они пришли ко мне часа в два, с шампанским: Сережа где-то достал «брют», Абрау Дюрсо, самое сухое. Посидели, поболтали, потом ушли…

— Как себя чувствовала Ольга?

— Хорошо. В этом-то и ужас! Если бы болела… Ко мне, кстати, приходил молодой человек, тоже про Олю расспрашивал.

— Припомните, пожалуйста, что было в тот вечер?

— Ничего не было.

— Сколько времени они провели у вас?

— Час, не больше.

— Вы говорили о чем-нибудь?

— Конечно.

— Но вы не помните о чем, да?

— Запоминаются слова в какой-то кризисной ситуации… Простите, вас как зовут?

— Я не представился? Меня зовут Константин Иванович.

— Так вот, Константин Иванович, согласитесь, что трудно говорить кому-то третьему о разговоре с друзьями, о спокойном разговоре… Оля поставила кассету, она знает… — Ниязметова снова заплакала, — она знала все мои кассеты, потому что надарила тьму, каждый раз привозила из Луисбурга. Демиса Руссоса поставила, прекрасный певец, правда?

— Я не слыхал.

— Его сейчас очень любят: полная раскованность, искренний, ранимый какой-то, все отдает песне, как Виктор Хара… Так вот, Оля поставила Руссоса, села рядом с Сережей и спросила его, помнит ли он эту песню, а он ответил, что не помнит, а Оля сказала: «Дураш, это ж наша песня». Он удивился, посмотрел на нее, а она рассмеялась, она чудно смеялась, мертвый бы рассмеялся, и сказала: «Помнишь, эту песню все время играли в нашем люксе?» А он снова не понял: «В каком люксе?» А Оля развеселилась еще больше: «Да в „Хилтоне“, в „Хилтоне“!» Он как-то слишком резко поднялся и опрокинул на нее бокалы с шампанским, а у нее чудное платье было, плиссированное, джерси, очень легкое, сейчас это модно. Он расстроился, взял ее за руку, отвел в ванную, а потом они вернулись тихие, какие-то странные… Я попросила Олю: «Расскажи про ваш номер», а она посмотрела на Сережу, улыбнулась через силу и ответила: «В другой раз». И замолчала, ни слова не сказала больше…