ТАСС уполномочен заявить - Семенов Юлиан Семенович. Страница 67

— Верно, — прервал его генерал. — Это все, счастливого полета…

Константинов

Уснуть он так и не смог; снотворное принимать нельзя — положение таково, что каждую минуту могла возникнуть ситуация; вертелся на диване в кабинете до рассвета; поднялся в четыре часа, вышел на улицу.

Тишина была осязаемой. Он вспомнил Славина, их последний разговор о мирности. Славин в тюрьме, хороша мирность, а он, Константинов, идет себе по любимому, до щемящей в сердце боли любимому городу и ничего не может сделать для того, чтобы вытащить Виталия из тюрьмы; ЦРУ не придет к «Мосту», потому что не будет сигнала у этого проклятого объекта «Дети». Что за «Дети»? Где?

Он шел по Лубянке, к бульварному кольцу; в воде, которой машины поливали асфальт, играла радуга. Почувствовав на лице капельки влаги, Константинов шагнул с тротуара на мостовую. Вторая машина проползла еще ближе к нему; Константинов зажмурился, зябко поежился — лицо обдало прохладой, капельки были игольчаты, будто душ «шарко».

«Ничего, — подумал вдруг Константинов, — ничего. Даже если я не доведу это дело до конца и мне придется уйти, останутся наши ребята… Останется Володя Гречаев, пришел из Бауманского, обрел себя у нас; останется Игорь Трухин, юнга Северного флота, а сейчас ас, истинный ас контрразведки; Стрельцов останется, сын Героя, настоящий человек, хоть и молод еще совсем; и Коновалов останется, начал войну десантником, весь пулями издырявлен, а работает как юноша, увлеченно работает, диву только можно даваться; Гмыря останется, Никодимов, хорошие люди останутся. Страшно уходить тогда только, когда за тобою никого нет; художник — без школы, режиссер — без последователей… Вот тогда действительно страшно. А коли ты убежден, что есть люди, которые смогут продолжить, — тогда не страшно, тогда ничего в жизни не страшно…»

— Товарищ! — окликнули его.

Константинов открыл глаза: на другой стороне улицы стояла милицейская «Волга». Лейтенант, вытерев лицо большим платком, покачал головой:

— Нельзя же на проезжей части стоять. Да еще с закрытыми глазами… Что за пешеходы у нас, а?! Как дети, честное слово. Тем хоть простительно, знаков еще не понимают, а вы?

Константинов поднялся на тротуар:

— Простите, пожалуйста.

— Собьют — кто виноват будет?

Константинов повторил еще раз:

— Простите…

И тут он заметил треугольный знак ГАИ, укрепленный на столбе, — мальчик и девочка бегут через улицу, взявшись за руки. «Дети» — подумал Константинов. — Этот знак называется «Дети». Укреплен на столбе. Может быть, объект «Дети» и есть такой знак? Где?»

Константинов вернулся в КГБ, вызвал машину, проехал по трем маршрутам, где Ольга показывала ему места остановки Дубова. Он насчитал восемь дорожных знаков «Дети».

А на каком столбе надо провести черту губной помадой? Вдоль или поперек?

— Ну-ка, быстренько назад, — попросил Константинов шофера и, сняв трубку телефона, набрал номер Коновалова.

Тот — по голосу слышно — тоже не спал.

— Надо поднять из архива фотографии, сделанные капитаном Гречаевым, — сказал Константинов.

Коновалов кашлянул удивленно, не понял, видно, о чем речь.

— Помните, два года назад вы распекли Гречаева за излишнюю подозрительность?

— Я его и потом распекал, — ответил Коновалов, — за излишнее благодушие — в том числе. Напомните, пожалуйста, о чем речь.

— Он сопровождал Крагера и Вилсона… Ну они еще фотографировали много, транзитники из Токио, оба из отдела планирования ЦРУ, неужели запамятовали?

…Когда Константинов вернулся, фотографии уже были в его кабинете. Он разложил их на большом столе заседаний ровным, длинным рядом и начал медленно, изучающе, словно карточный игрок, перебирать: Красная площадь, Университет, гостиница «Россия», ГУМ, Манеж.

Потом он убрал в папку двадцать три фотографии и посмотрел на Коновалова:

— Какой же молодец наш Гречаев, а?! Повторил — в том же ракурсе — все планы кадров, сделанных гостями! Молодец. Значит, операцию по тайниковой связи с Дубовым они готовили два года назад, — и Константинов ткнул пальцами в фотографии моста через Москву-реку; башни смотрятся четко, и милиционер на набережной, который «обычно уходит после 22.30»; монумент в Парке Победы, куда Дубов ходил накануне, то именно место, где притормаживал Лунц, и, наконец, крупным планом дорожный знак ГАИ «Дети», бегут мальчик с девочкой, шофер, внимание!

Константинов перевернул фотографию, прочитал:

— «Улица Крупской, переход у знака ГАИ». Это и есть, убежден, парольный сигнал «Дети». И мотивация хорошая — как раз по улице Крупской лежит путь в дом посольства на Ленинском.

Потянулся к телефону, набрал номер Проскурина:

— Вы со мной не хотите прокатиться, а?

…Он прошел мимо столба два раза; движения его были раскованы, отдыхает себе человек, семь утра, самое время для активной прогулки.

Первый раз Константинов, проходя мимо столба, на котором был установлен знак ГАИ «Дети», провел пальцем поперек.

«Немотивированно, — отметил он. — Такого рода движение заметят посторонние, надо пробовать иначе».

Он вернулся, сделал рукой другое движение, продольное; получилось похоже, идет себе человек и балуется.

— Именно так, — сказал Проскурин, наблюдавший за Константиновым из машины.

Когда Константинов сел рядом с ним, Проскурин, вечно во всем сомневавшийся, покачал головой:

— Но почему вы убеждены, что цвет помады должен быть именно таким, какой мы нашли при обыске у Дубова?

— А почему другой?

— Может, этой помадой Ольга губы красила. А для условного знака он каждый раз покупал новую.

— Ольга губы красила, это верно, но они ж у нее не цементные, — сказал Константинов, достав из кармана тюбик с помадой, обнаруженной при обыске. — А этот видите как стерт — явно им чертили.

— Не знаю, — по-прежнему мрачно возразил Проскурин, — я во все перестал верить.

— Нервы на пределе, — согласился Константинов, — но верить в успех все-таки мы обязаны.

В 17.30 Гавриков выехал из центра по направлению к улице Крупской. Он остановил машину возле магазина, открыл дверь, взбросил из пачки «Аполло» сигарету, закурил, с ужасом подумав о том, что отец, верно, не дождется его; плакал сегодня утром, наркотики перестали помогать, боль была постоянной, спрашивал шепотом: «Где Митька, Митька где, господи»…

Гавриков пошел к бочке с квасом; Константинов считал, что это лучше, чем случайный заход в магазин; последние часы сотрудники Коновалова постоянно смотрели за районом, где появился «Дубов», — опыт провала в Парке научил особой осторожности; Константинов полагал, что некто вполне может быть выведен ЦРУ на улицу Крупской в те минуты, когда Дубов должен поставить знак. Поэтому Гаврикову дали микрорацию — в случае, если люди Коновалова установят неизвестного, наблюдающего за ним, особенно если тот будет с фотоаппаратом, курить надо постоянно, сигарета во рту меняет лицо, и очень четко контролировать шерифскую походку Дубова.

Около столба Гавриков на секунду задержался, мазанул губной помадой черту и сразу услыхал за спиной скрипучий голос:

— А ну сотри!

Он обернулся. Рядом с ним стоял старик в соломенной шляпе; в руке у него была сумка, отец такую называл «авоськой».

— Сотри, говорю, краску, — повторил старик и полез в карман.

А в это время в маленькой рации, спрятанной в кармане, зашершавил далекий голос:

— «Первый», немедленно уходите с улицы, отгоняйте «Волгу», из хозяйства в вашем направлении идет машина.

«Хозяйство» — посольство. По неписаным законам разведки агент не имеет права видеть того, кто идет снимать пароль; если увиделись — сигнал тревоги, встреча отменяется, будь она трижды неладна, эта самая встреча, которую так ждут все!

— «Первый», вы слышите меня, ответьте немедленно!