Бомба для председателя - Семенов Юлиан Семенович. Страница 15

— Извините, что я к вам так поздно, доктор Рунге.

— Кто вы?

— Мое имя вам ничего не скажет, но дело у меня к вам крайне срочное.

Они стояли в дверях. Хозяин заслонил дверь и не приглашал гостя войти.

— Я сейчас занят. Очень сожалею…

— Минута у вас найдется?

— Минута — да. Только вряд ли «крайне срочное дело» можно решить за минуту.

— Это лицо вам знакомо? — спросил Исаев, показав Рунге маленькую фотографию.

— Очень знакомый молодой человек…

— Ему сейчас пятьдесят шесть.

— У меня плохая память на лица.

— Кто с вами работал в концлагере Фленсбург?

— Холтофф?

— Так это Холтофф или нет?

— Да… Пожалуй что… Мне кажется, что он, но я боюсь ошибиться. Хотя нет, точно, это Холтофф.

— Теперь посмотрите на это фото.

— Тоже он. Так постарел… Неужели жив?

— Ну а если жив, тогда что?

— Покажите оба фото еще раз.

— Может быть, нам все же договорить у вас в доме?

— Прошу. — Рунге пропустил Исаева в комнаты.

— Вероятно, вы сначала спросите, знаю ли я адрес Холтоффа, и сразу позвоните в федеральную комиссию по охране конституции?

— Я ни о чем вас не спрошу.

— Все надоело?

— Просто мне надо кончить работу, которой я отдал последние десять лет, а если я обращусь к властям, меня начнут таскать по комиссиям, комитетам и подкомиссиям… Я прошел через все это. Допросы, очные ставки, свидетельские показания в суде, оправдание обвиняемых…

— Все-таки Кальтенбруннера повесили…

— А остальные? Где Бернцман? Зерлих? Айсман? Где они? Бернцман в земельном суде. Айсман у Дорнброка. Зерлих в МИДе…

— Вы пропустили Штирлица, господин Рунге.

— Штирлиц спас мне жизнь.

— Если бы война продлилась еще месяц и русские танки не вошли в Берлин, Холтофф бы вас прикончил, несмотря на все старания Штирлица.

— Вы хотите, чтобы я предпринял какие-то шаги?

— Да.

— Зачем это нужно вам, если я не хочу этого? Я, которого Холтофф мучил, кому он прижигал сигаретой кожу, кого он поил соленой водой? Зачем это нужно вам, если я этого не хочу?

— Зло не имеет права быть безнаказанным, господин Рунге.

— Он одинок?

— Пять лет назад у него родился внук.

— Наши внуки не виноваты в том, что было.

— Верно. В этом виноваты деды.

— Объявив войну, я принесу зло его жене, детям, внуку. Вы призываете меня к мести, а я против мести. Чем скорее мир забудет ужасы нацизма, тем лучше для мира. Надо забыть прошлое, ибо, если мы будем в нем, мы не сможем дать будущее детям.

— Забыть прошлое? Очень удобная позиция для негодяев.

— Вы у меня в доме… Я не имею чести знать вас, но просил бы выбирать точные формулировки.

— Я точен в выборе формулировок. Нас здесь никто не слышит, надеюсь?

Рунге ответил:

— Нас здесь никто не слышит, но мое время кончилось. Так что, — он поднялся, — всего вам хорошего. Ищите мстителей в других местах.

— Сядьте, господин Рунге. Я не собираюсь забывать прошлое. Я не забыл, какие вы писали показания в первые дни после ареста. Я не забыл, скольких людей вы ставили под удар своими показаниями. Я не забыл, как на допросах вы клялись в любви и верности фюреру.

— Штирлиц…

— И благодарите бога, что я не приобщал ваши доносы к делу, иначе вам было бы стыдно смотреть в глаза Нюрнбергскому трибуналу, где вы вели себя как мученик-антифашист. Я имею слабость к талантам, поэтому я изъял из дела все ваши гадости и оставил лишь необходимые клятвы в лояльности. Благодарите бога и меня, Рунге, что по вашим доносам не посадили никого из ваших коллег. И прозрели вы не в тюремной камере. Вы прозрели, когда я отправил вас в спецотдел лагеря, в удобный коттедж. Вас поили кофе и кормили гуляшом, но на ваших глазах вешали людей, а там были талантливые люди, Рунге, очень талантливые люди. И не моя вина, что вас там начал пытать Холтофф, — тогда я уже не мог помешать ему…

— Штирлиц?!

— Штирлиц… Вы правы, я — Штирлиц.

Рунге отошел к окну. Он долго молчал, а потом повторил:

— Штирлиц…

Исаев усмехнулся:

— Штирлиц…

Рунге долго стоял возле окна и курил. Не оборачиваясь, он тихо сказал:

— Я напишу все, Штирлиц. Вам я готов написать все. Диктуйте.

— Нет… Господь с вами… Я пришел не для того, чтобы диктовать… Я пришел для того, чтобы вы не забывали… Я не хочу, чтобы Холтофф повторял с вашими внуками то, что он делал с вами…

— Доброе утро, могу я поговорить с майором Гельтоффом?

— Майор Гельтофф сейчас дома и просил не беспокоить его до одиннадцати.

— Пи-пи-пи…

«Стерва! — ругнулся Исаев. — То, что она не говорит обязательного „ауфвидерзеен“, сбивает меня с толку. Это от старых немцев. Все-таки тринадцать лет в Германии что-нибудь значат».

Исаев остановил такси:

— Вельмерсдорф, Руештрассе, семь.

Гельтофф жил на Гендельштрассе, но Исаев по привычке не назвал точного адреса. Первое время он и в Москве, когда ехал на такси, ловил себя на мысли, что называет Скатертный переулок вместо того, чтобы просить шофера отвезти его прямо на улицу Воровского.

От Руештрассе до Гендельштрассе было совсем недалеко — полкилометра, не больше. Исаев огляделся: улочка была пустынная и тихая; коттеджи за высокими металлическими заборами, много плюща, плакучие ивы вокруг маленьких озер, воркование голубей и звонкие голоса детишек.

«Улица хорошая, — отметил Исаев, — а вон та ограда с бетонным выступом как раз для меня. Я смогу посидеть, и он меня не увидит из своего дома. Когда он будет выезжать и остановится на улице, чтобы закрыть ворота гаража, я успею сесть к нему в машину».

Когда из ворот выехал БМВ-1700 и Холтофф пошел закрывать за собой ворота гаража, Исаев быстро поднялся и тут же снова сел — свело ногу. Он понял, что не успеет сесть в машину до того, как Холтофф вернется. Он успел открыть дверь БМВ одновременно с Холтоффом. Тот посмотрел на Исаева: сначала недоумевающе холодно, потом отвалился на спинку сиденья и, побледнев, тихо спросил:

— Ты же мертв, Штирлиц… Зачем ты появился? Что тебе нужно от меня?

— Я рад, что ты сразу поставил точку над «i». Мне действительно кое-что от тебя нужно.

— Что?

— Хорошее начало… Молодец, Холтофф. Вон автомат. Позвони в газету к редактору Ленцу и пригласи его на дружескую беседу куда-нибудь в бар… Я после объясню, что меня будет интересовать.

— Добрый день, редактор Ленц.

— Здравствуйте, инспектор.

— Мое звание — майор.

— Да? Хорошо. Я это запомню.

После паузы Холтофф сказал:

— Мне пришлось пригласить вас в этот бар, потому что так будет лучше. Я не хочу лишнего шума… Вызов в полицию, официальные показания. Это всегда вызывает шум.

— Я не боюсь шума. Наоборот, я люблю шум. Он мне выгоден. Ведь я газетчик, майор Гельтофф.

— Значит, вы не хотите говорить со мной здесь?

Подумав, Ленц ответил:

— Я слушаю вас.

— Ваша газета — единственная, получившая интервью Павла Кочева. Меня интересует, кто из ваших сотрудников беседовал с ним? Когда это было? И где? Я обещаю вам, что это будет нашей общей тайной.

В бар зашли трое молодых ребят и девушка. Они заказали бутылку оранжада и сели к столику возле окна, разложив на нем учебники. Один из парней подошел к музыкальному автомату и бросил двадцатипфенниговую монету. Яростно загремели ливерпульские битлзы.

«Вот сволочи», — ругнулся Исаев, выключая диктофон, лежавший в левом кармане пиджака.

Откинувшись на спинку кресла, он напряженно прислушивался к разговору Холтоффа и Ленца.

— Итак, где, когда и кто из ваших сотрудников в последний раз видел болгарского ученого Кочева?

— Вы убеждены, что я обязан отвечать на этот вопрос?

— Хорошо. Давайте иначе. Пришлите ко мне того газетчика, который интервьюировал Кочева. Я обязуюсь не требовать у него данных о теперешнем местонахождении Кочева. Мне нужно показание — всего лишь. Показание под присягой. С такой моей просьбой вы не можете не согласиться.