Бомба для председателя - Семенов Юлиан Семенович. Страница 36

— Хорошо, — перебил его Берг, — это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.

Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: «Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, — именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать».

СХВАТКА

Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на «сеансы продления молодости». Приезжали выпускники Боннского университета: «студенты» располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.

Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.

— Зазнался, бурш, — говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, — это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!

— Хорошо, — ответил Кройцман, — я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?

— Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?

— Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?

— Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь…

— Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.

Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации — чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, — Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. «Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей… Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме — кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?» — «Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину — у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой — и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ на мойку окон, и вызов реставратора мебели — все сама!» — «А дети?» — «Остальное время — дети… Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети». — «Мне очень тебя жаль, Лорхен».

Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.

— Георг, у меня к тебе дело…

— Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь…

— Шпрингер уже просил тебя вмешаться?

— У меня есть своя точка зрения на события.

— И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?

— Зачем? У нас есть курс — Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали — это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?

— Почти министерском, — улыбнулся Кройцман, — как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.

— Ну, не надо со мной так говорить, Юрген… Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.

— По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?

— А зачем мне платят деньги? — спросил Краузе, пожав плечами.

Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились… Наконец Кройцман спросил:

— Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?

Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:

— Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот… фельетон о падении нравов в нашем мире.

Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату — там был рабочий кабинет, а еще дальше — библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.

«Кому это на руку? — так начинался редакционный комментарий. — Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших „веселых“ министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, — за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, — каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, — мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, — тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью — самоубийство или же убийство его сына? Правосудие — это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!»

Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.

— Этого печатать нельзя, — сказал он, когда они вернулись в библиотеку, — ни в коем случае!

Краузе посмотрел на часы:

— Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?

— Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, — многое, Георг, многое: он звезда первой величины… Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым… Он был добр к нам — своим студентам, но он будет беспощаден к нам — своим врагам…

— Что ты предлагаешь?

— Сними этот материал.

— Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.

— Какой-нибудь запасной материал есть?

— Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене… Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя…