Бомба для председателя - Семенов Юлиан Семенович. Страница 67

— Тогда я пренебрегу метро и отправлюсь на такси.

Он ехал по улицам, и перед ним то и дело возникало лицо жены. Он видел ее улыбающейся, тихой и нежной. Она всегда была такой, даже когда он беспробудно пил. Мария была ее подругой.

Муж Марии Карл был его товарищем по университету. Он вступил в НСДАП в 1939 году. Они тогда собрались у Карла: Ильзе, Мария, Берг и Ваггер, который поселился в Гонконге и, приняв английское подданство, спокойно приезжал в рейх как юрисконсульт музейного ведомства доминионов и колоний. Ваггер уехал из Германии в тридцать третьем году и смотрел на них теперь с некоторой жалостью. Он обычно привозил продуктовые подарки, которые унижали Берга щедростью.

Мария поставила пластинку, но никто не танцевал. Все молча сидели за столом и не смотрели друг на друга, потому что Карл пригласил их на эту вечеринку, сказав по телефону:

— Это по случаю важного события в моей жизни… В партию ведь вступают только один раз…

И вот они сидели за столом, не поднимая глаз. Берг еще на улице выговорил Ильзе, когда она купила на последние гроши три красные гвоздики. Жена пожала плечами: «Неудобно к друзьям идти без подарка».

Молчание затянулось. Берг налил себе «Эргешютце» и выпил, не дожидаясь, пока все разольют себе по второй.

— Георг простужен, — по обычной своей манере улыбчиво пояснила Ильзе, — ему необходимо как следует прогреть себя.

— Да, я простужен… Я весь заледенел изнутри… — сказал Берг, — но сегодняшнее торжество меня отогреет. Мне уже стало теплей! Даже краска заливает щеки от внутреннего тепла!

— Сейчас у нас будет пирог с рыбой, — сказала Мария.

— Вам уже прибавили карточек? — спросил Берг. — Или увеличили содержание? Членам НСДАП надо быть сильными…

За столом воцарилась гнетущая тишина…

— Прибавили карточек, — сказал Карл. — И добавили к окладу. Ты прав. Надо же подкармливать членов движения, чтобы мы держали в руках таких, как ты, слюнявых интеллигентов. Ты же знаешь, что я уже давно лелеял мечту примкнуть к движению. Еще когда мы с тобой посещали собрания социал-демократов и выходили на демонстрации под красными знаменами. И вот наконец моя мечта осуществилась! А разве ты не мечтаешь примкнуть к нам? Разве тебя не воодушевляют великие идеи фюрера?!

— Давайте потанцуем, — торопливо сказала Ильзе, — какая прекрасная музыка! Это английская пластинка? Снова нас балует добрый Ваггер?

— Мне ненавистны идеи нашей сволочи, и, если ты теперь донесешь на меня, тебе прибавят еще пару карточек на два фунта рыбы в неделю, — сказал Берг.

— Ты дурак, — заметил Ваггер, — раньше этого я за тобой не замечал, Берг.

— Значит, и ты эмигрировал по заданию Гиммлера? — удивился Берг. — А я думал, ты действительно не можешь жить в этом вонючем болоте. Ты ведь разведчик Ваггер? Напиши и ты донос, а?

— Ты очень смелый человек, Георг, — сказал Карл. — Ты так грозно обличаешь нацизм за столом! Ты избрал себе самый легкий путь — пить, оскорблять друзей и сострадать самому себе. Только живем мы не в вонючем болоте а в Германии. Какой бы она сейчас ни была, она останется Германией, а не вонючим болотом.

— Если бы я был убежден, что моя граната взорвет Гитлера, я бы привязал гранату к груди, — сказал Берг яростно. — Ясно тебе?! Скажи, что ты мне не веришь, ну скажи!

— Я верю тебе, только где ты достанешь гранату?

— Сам сделаю.

— Из чего? Все вещества, могущие быть использованными как взрывчатка, изъяты из продажи. Может быть, правда, твои дружки из вайнштубе пообещают тебе гранату, а гестапо последит за тобой, и у них возникнет интересная идея о заговоре, который инспирируют англичане, — Карл кивнул головой на Ваггера, — а поддерживают оборотни, пробравшиеся в партию, — и он ткнул пальцем себя в грудь.

— Следовательно, ты считаешь меня провокатором?

Ильзе поднялась из-за стола и сказала:

— Георг, родной, мы живем только благодаря тому, что Карл и Мария дают мне ежемесячно пятьдесят марок из его жалованья… Нельзя же так не любить людей, Георг!

Берг изумленно обернулся к Ильзе — она обычно молчала или весело болтала о чем-то с подругами во время вечеринки, собирала со стола тарелки или помогала хозяйке подать новое блюдо.

— Я люблю людей, Ильзе, — произнес он по слогам. — Но я терпеть не могу тех, кто продает себя из-за куска хлеба.

— И верно делаешь, — согласился Карл, — я с тобой согласен. Я тоже терпеть не могу предателей, которые в минуты трагедии пьют, чтобы успокоить себя и забыться в сладостном мираже… — Он посмотрел на Ваггера и вдруг жестко усмехнулся: — Хотя я и продался не за хлеб, а за рыбу… Впрочем, пользуясь твоей терминологией, все равно мы как жабы в вонючем болоте. Правда, поскольку тебе из-за беспробудной пьянки не дают работы, ты квакаешь громче других…

Берг тогда отшвырнул стул и ушел. Он ходил по городу до утра. Рано утром он разбудил Карла. Он запомнил, каким был Карл, открыв ему дверь: с отвисшей челюстью, бледный, в длинной ночной рубашке. Увидав Берга, он тяжело оперся плечом о косяк и сказал:

— Идиот… Ведь еще только пять… Иди, там на столе остались бутылки.

— Ты обязан простить меня, Карл, я говорил как свинья.

Они потом часто уезжали в горы вчетвером, забирая с собой и детей. У Карла и Марии было трое мальчиков, а у Берга девочка. Ребята собирали хворост. Карл разжигал костер, потом жарили колбасу на ветках, вымоченных в ручье, чтобы они как можно дольше не прогорали на белом пламени; дети прыгали через костер, пели песни и играли в свои беззаботные шумные игры. Карл иногда рассказывал о том, что происходит у них на собраниях членов НСДАП. Лицо его тогда каменело, хотя он показывал «весь этот балаган» до того уморительно, что Георг катался по траве и долго потом не мог успокоиться, иногда даже плакал от смеха.

Карл погиб на третий день после того, как его отправили на фронт в составе сухопутных СС. Это было летом сорок четвертого года, тогда в армию забирали всех, кроме работников гестапо и функционеров «Трудового фронта». А через месяц после его гибели были арестованы члены его подпольной антифашистской ячейки Мария и Ильзе. Ильзе в тюрьме умерла, Мария вернулась. Ее дети погибли вместе с дочкой Берга во время бомбежки: Берг взял мальчиков после ареста Марии к себе.

Мария долго лежала в госпиталях, потом три года пробыла в доме для душевнобольных, а когда вышла, правительство Аденауэра назначило ей пенсию как жертве нацистского произвола. Пенсия была довольно большая — третья часть той, которую Аденауэр платил вернувшемуся из тюрьмы гитлеровскому гросс-адмиралу Деницу, и это позволяло Марии путешествовать: она старалась как можно реже бывать в Германии.

Берг виделся с ней не часто: им обоим было трудно вдвоем, потому что каждый из них вспоминал прошлое, от которого осталась лишь горькая память.

…Мария очень изменилась за эти годы: Берг поразился — как она похудела. Но это молодило ее, и даже седые волосы казались париком; ничего старческого не было в ее облике. Они сидели за столом, не включая света. Берг неторопливо прожевывал тертую морковь и запивал сухим рейнским, удивляясь собственной храбрости: за последние двадцать лет он не брал в рот ни капли спиртного — боялся запоя.

— Ты молодеешь, Мария, и это не комплимент.

— Знаешь, только дороги могут отодвинуть старость, — ответила она, — когда все время ездишь и ложишься спать, зная, что ночью тебя разбудит будильник, чтобы успеть на самолет, который идет черт знает куда и вообще черт знает зачем ты на нем летишь, тогда время замирает. Это глупости, когда говорят, что в семьях старость незаметна. Может быть, самим-то и незаметно приближение, но зато со стороны… Я похоронила стольких подруг… Они сделались полными развалинами, потому что живут по порядку: раз ты бабушка, значит, старуха, и надо присматривать местечко на кладбище. Живы, но уже мертвы… Ешь свеклу.

— Спасибо.

— Слушай, Георг, я давно хотела тебя спросить и никак не могла… Почему тогда не смогли откопать детей?