Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна. Страница 129
— Попалась рыбка, да, смотри, золотая! — сказал он, узнав Нежелану.Тебя кто сюда пустил, поляница? Лют? С Люта утром спрошу, а тебе сейчас рубаху-то подыму да ремнем…
— Что там, Чурило? — позвал из ложницы Радим. Услыхав его голос, Нежелана вдруг с отчаянной силой рванулась из рук — князь едва увернулся, не то укусила бы, — кинулась в дверь и пала на колени подле Радима.
— Я, княже! — в голос заплакала бесстрашная Выша-тична. — Не гони! Жить останешься, служить тебе буду, а умрешь, на костер за тобою взойду… только не гони…
Радим повернул голову, слепыми пальцами нашарил девичье плечо.
— Да ты кто, милая?
Чурила смотрел на них, прислонившись к двери…
Когда под утро в ворота стал ломиться Вышата Добрынич, к нему вышли и князь, и молодая княгиня.
— Куда дочку дел? — ярым вепрем заревел старый боярин. И схватился за меч:
— Мало тебе, сыновей я лишился, последнее отымаешь?!
— Не кричи, Добрынич! — сдвинул черные брови Чурила. — Здесь она. И живехонька, пойдем, покажу!
Звениславка пошла рядом с мужем, пряча под широким плащом свое ночное убранство. Вышатины молодцы с факелами, с оружием остались у ворот. Княжеские ощетинили против них копья.
— Загляни, жена… — велел Чурила, когда они приблизились к ложнице. — А ты, боярин, помолчи!
Звениславка сунула голову в дверь и кивнула, приложив палец к губам.
Вышата нетерпеливо двинулся вперед.
Дочь его Нежелана сидела около израненного князя, и тот спал, дыша очень спокойно… Увидя отца, Нежелана так и блеснула глазами. Словно готовилась защищать любимого даже от него…
Отвернулся боярин, тяжело прилег спиной к ободверине. Закрыл глаза, застонал…
— Что плачешь, боярин? — спросил Чурила вполголоса. — Княгиней дочка будет, не ты ли того хотел?
Светлая Богиня Жива побеждала злую ведьму Морану. По ночам зима еще торжествовала; еще заращивала льдом и инеем прорехи, что наносили ей в дневных сражениях сияющие солнечные мечи. Но все глубже ложились синие проталины, и тяжелые войлочные облака постепенно освобождали небо. И небо поднималось все выше — вверх, вверх, чистое, ясное, готовое наполниться ликующим пением птиц…
— Что невесел, Виглавич? — спросил Халльгрима Чурила, когда они однажды вместе ехали из Круглицы домой.
Халльгриму дорого обошлась минувшая зима. Суровое лицо осунулось еще больше, по щекам, сверху вниз, легли угрюмые складки. На висках и в усах проглянула седина. Он сказал:
— Скоро птицы полетят к северу, конунг. Его халейгов поедом ела тоска.
Старый Олав осматривал корабли, готовя их к тому дню, когда должна была вскрыться река. И говорил сыновьям:
— Они привыкли к морю, дети. Я думаю, им тоже снится морской прибой.
Люди все чаще смотрели на север. И ждали весны с непонятной тревогой.
Как будто ей предстояло что-то переменить…
Видга-Витенег был теперь в младшей княжеской дружине за своего. Не всем нравилась его нелюдимость и невмерная — не по летам, не по заслугам! — гордость. Но в ратной науке ему среди отроков ровни было немного. Видгу в дружине начали уважать.
В Урманском конце он с того самого дня не появлялся ни разу. И, как мог, избегал его обитателей. Выздоровевший Скегги ходил туда несколько раз, но Видга не спрашивал, что новенького. Даже о том, что Торгейр сын Гудмунда взял в жены Любомиру, а приданое невесте справил сам конунг, — Видга выслушал равнодушно…
Однажды, когда он чистил своего коня, на княжеский двор явился Бьерн Олавссон. Молодой кормщик разыскал отрока Чекленера и заговорил с ним, и Видга, стоявший поблизости, слышал каждое слово. Бьерн похвалил и погладил лошадь отрока, спросил, не болела ли у Чекленера когда-то раненная голова, потом пожаловался, что поскользнулся на льду, когда переходил реку, и промочил ноги.
Совсем уже собрался уходить и напоследок обронил как бы невзначай:
— А что, скажи, мерянин, здорова ли твоя сестренка Цылтий? Я помню, вы с ней были похожи… Чекленер ответил весело:
— Дома говорили, нам с ней надо было родиться двоими братьями.
— Я к тому, — сказал Бьерн, — что у Сигурда уже двое парней, а я все не женюсь. Послушай, отдашь ли ты мне сестру?
Мерянин почесал льняной затылок и посоветовал Бьерну спросить ее саму, он, мол, не собирался ее принуждать. Бьерн ушел очень довольный. Можно было не сомневаться, что скоро на той стороне реки примутся готовить еще одно торжество.
Булгарин Органа с двумя товарищами, Шилки и Талутом, жил у князя в великой чести. Хану Кубрату сразу послали весть о возвращении родича, но торопиться домой Органа не стал. Беглому заложнику было о чем порассказать союзным князьям, и те слушали жадно.
О городах из белого камня, внутри которых стояли войлочные юрты и курились очаги землянок. О хакане, что весной отправлялся кочевать по своим владениям, сопровождаемый войском. И ни один из простых воинов не смел приблизиться к нему на полет стрелы, чтобы не осквернить взглядом священную особу царя…
Об аль-арсиях — избранном отряде арабов, не знавших себе равных в бою и имевших за то привилегию не сражаться против единоверцев… О знатных вельможах, что поколениями женились на красивейших пленницах и оттого были светлокожи, мягковолосы и без выпирающих скул. Вот и называли их белыми хазарами и считали едва не за особый народ.
И о хазарах черных — простом люде, жившем жизнью охотников и пастухов, люде бронзоволицем, узкоглазом, с черными косами жестче конских хвостов…
Самого хакана булгарину видеть не привелось. Но он хорошо помнил, как однажды по степи разлетелась весть о смерти царя.
Богатую тризну справил по умершему род Ашины-Волка, издавна рождавший правителей. Множество могил — с избу каждая — вырыли для него послушные руки рабов. И все могилы, кроме одной, оставили пустыми, а могильщиков предали смерти, дабы ничья рука не потревожила священных костей…
А молодому царю, сыну прежнего, надели на шею веревку. И, затянув хорошенько, спросили: сколько хочешь править? Столько-то и столько-то лет, — полузадушенно прохрипел новый хакан. И вступил на престол, заранее зная, что его убьют точно в назначенный срок. Если только прежде он не умрет сам.