Пелко и волки - Семенова Мария Васильевна. Страница 19

Тут обмершие ладожане перевели дух, начали разговаривать. Хакон попался в ловушку, но это была ловушка сразу для обоих. Если гет достаточно крепок и к тому же сумеет не потерять головы, он соберется с силами и разорвет сдавившую петлю, и тогда-то не поздоровится Ратше, у которого, гляди, от натуги уже судорога пошла по лицу…

Хакон извивался придавленным змеем, стремясь то повалить словенина, то выскользнуть из западни. Все без толку! Ратша стоял как врытый, лишь жилистые пальцы медленно переступали по запястьям. Хакон был в тисках, и тиски эти сжимались.

Позабывшие об орехах девчонки первыми поняли, что гету не спастись. Они-то видели, как Ратша этими вот пальцами без великой натуги рвал крепкое крученое серебро. Уже Хакон начал ловить воздух губами, на шее и на руках вздулись синие веревки жил… Он все еще не сдавался. Он и не сдастся.

Воевода Ждан, уперев в колени стиснутые кулаки, смотрел на них во все глаза. Мало кто отваживается в поединке на подобный прием – не дает он легкого верха, самого победителя уведут прочь под руки, еле живого… Ждан Твердятич неплохо знал, что к чему, сам когда-то пробовал подобное и теперь все оглядывался на Святобора – пристально ли следит?

…А в том, что победа будет за словенином, не сомневался больше никто. Ратша-оборотень вправду как волк: сомкнет челюсти на добыче и не разомкнет их, пока в нем самом будет гореть упрямая жизнь. Этому хватит силы для расправы над гетом, хватит и душевного зла. Тихо переговаривавшиеся гридни не помнили случая, чтобы он помиловал кого-то в бою. Не было такого еще!

Эймунд хевдинг опустил белую голову, стал глядеть себе под ноги. Ждан Твердятич скосил на него глаза и нахмурился. Чего уж тут не понять! Жаль гибнущего, а тем более своего. Жаль, что Хаконова скамья на лодье окажется пустой в морском бою или в шторм, когда понадобится грести против ветра и волны… Можно было, конечно, попробовать предложить Ратше выкуп, но уж этого не позабудет спасителю сам Хакон, даже если Ратша вдруг вправду надумает отпустить его за серебро!

Хакон не стал вымаливать себе жизнь. Хотя и приходилось ему – хуже не выдумаешь: сознание гасло, он корчился, задыхаясь, не в силах даже достать ногами земли. Тиски сжимались все крепче, еще немного – и лежать ему на земле мертвому, с раздавленной грудью, с переломанными костями…

У Ратши у самого темнело в глазах, напряжение слепило его, но вдруг он неожиданно ясно разглядел Всеславу, стоявшую, оказывается, прямо против него. Подле торчал парнишка-корел и, похоже, самоотверженно оберегал ее в толкотне. Она же смотрела на Ратшу круглыми от ужаса глазами, прижимая ладони к захолодевшим щекам, и, может статься, впервые видела суженого таким, каким ненавидел его Пелко, таким, каким он в действительности и был, – Ратшей-оборотнем, жалости не знающим… Не тем смешливым, гораздым на веселые выдумки женихом, которому она тайком от матери вышивала свадебную рубаху!

И вот тогда-то стряслось дотоле неслыханное, невиданное. Ратша внезапно разжал совсем было сросшиеся руки, и полузадушенный Хакон свалился к его ногам. Жестокая боль, иглой пронизавшая легкие, тотчас скрутила гета в комок, он судорожно вобрал в себя воздух, и из носу пошла кровь. Шатающийся победитель грозно обежал взором смолкшую от изумления толпу: ну-ка, пусть тот, кто думает, будто ему, Ратше, недостало решимости или силы, произнесет это громко! Но безмолвие длилось, и он повернулся к застланному ковром крылечку, к двоим вождям.

– Пусть живет храбрый Хакон!.. – сипло выговорил он на северном языке. – Твой человек, Эймунд хевдинг, молод и смел, и незачем ему тут умирать!

Вот уж удивил так удивил всякое видевших ладожан! Стояли ведь и стояли молчком, не знали, что подумать-сказать, слова достойного выговорить не могли… Геты, хуже знавшие Ратшу, опамятовались первыми. В двадцать рук подхватили тяжело хрипевшего Хакона и бегом потащили вниз, к берегу Мутной, – отливать, покуда не поздно, из кожаных шапок холодной осенней водой…

Тут Всеславе проскользнуть бы меж гриднями, обступившими победителя-жениха, расцеловать любимое, враз осунувшееся лицо, своим гребешком расчесать мокрые слипшиеся волосы, об руку пройти с ним до резной двери дружинной избы! Какое там! Отвернулась от них от всех и пошла как незрячая за ворота детинца, со двора долой. Пелко увидел, поспешно двинулся следом: мало ли вдруг что с милой названой сестрой.

Они одновременно заметили юную женщину, стоявшую в сторонке, у серой бревенчатой стены. Была она хороша собою и одета вовсе не бедно: на голове – шелковая кика, на ногах – ладные кожаные башмачки, на плечах – теплый плащ мягкого привозного сукна. И кольца у висков – посеребренные, витые, с узором.

Только смотрела она отчего-то вовсе не весело, так, будто сдерживала долгую тоску, носила ее в себе, не давала вырваться слезами.

Пелко неоткуда было ведать имя пригожей, зато Всеслава узнала ее немедленно – Краса! Та, чьей злой судьбой пугала дочку сердобольная боярыня-мать.

Вот и посмотрели они друг дружке в глаза: счастливая невеста Всеслава и прискучившая рабыня, вольноотпущенница, вызволенная рождением сына… Пелко и тот смекнул, что были они, встретившиеся, не совсем вроде чужими. Увидел, как задрожали губы у Всеславы: что сотворит дочь боярская, гордая? Замахнется, прогонит, уязвит неласковым словом? Всеслава шагнула вдруг вперед – и обняла отшатнувшуюся было, испуганную Красу, и та прильнула к ней, отвечая на ласку, а потом заморгала часто и уткнулась лицом Всеславе в плечо. Была, видно, для нее боярская дочь не соперницей, а такой же, как сама она, несчастливой девчонкой, которую душа рвалась пожалеть.

…Станешь много слушать старых людей и призадумаешься: не запоздал ли появиться на свет. И все-то было раньше иначе, не так, как теперь, и всегда лучше нынешнего. И светлые весны удавались дружнее, и дичь в бору рыскала гуще, и дела молодецкие, удалые, теперешним не чета, сами в песню просились.

Ведь было же, что все мужи рода селились своим особенным очагом. И молодые ребята-паробки взрастали не в ласке и жалостливости женской, а в суровости воинской, которая только и отвечает сути мужчины!