Валькирия - Семенова Мария Васильевна. Страница 20

За воротами обнаружился широкий, утоптанный двор и немалый дом, словно спряженный из многих срубов поменьше, и каждый малый сруб далеко превосходил не то что нашу избу – даже и дядькину. Таких домов не я одна, никто у нас не видал.

Была здесь долгая храмина с рядом светлых окон, разделённых затейливыми резными столбами, – честная гридница. Там они сходились на пир, на беседу и на совет: седые бояре, отчаянные кмети, иначе рекомые гриднями, юные отроки и сам воевода. Плечом к плечу с гридницей высился тёплый сруб под толстой заснеженной крышей – дружинная изба. Здесь они Жили, и ворчливые старцы скорбели о временах, когда сквозь такие дома проходила вся молодость племени, а не та малая часть, что решалась совсем подарить себя воинской службе. Былые мужские дома ставились в потаённой крепи лесов; Нета-дун далеко глядел в Море и был бесстрашен и знаменит...

Поглядишь и задумаешься, крепость выросла при Деревне или наоборот. Уже ныне текла сюда семья за семьёй: корел-погорелец, Словении, весин с брюхатой женой и малыми детками – поближе к варяжскому соколу, подалее от разбойного ворона, от полосатых северных парусов... Ещё минует времечко – нынешние безусые парни поведут пригожих девчонок вокруг священных ракит. А там обоймут выселки новым забралом – вот и встал на крутом берегу новорожденный град, которому сам Нета-дун станет детинцем...

Говорю, ибо мне суждено было это увидеть. Но тогда ничто не вставало из небытия, не блазнилось под радужным солнцем, в густом морозном дыму.

Велета повела меня к дружинной избе, прямо во влазню. Яруну сказали обмести сапоги и дали войти внутрь. Изнутри дышало добрым теплом; после залитого солнцем двора я с трудом различила широкие лавки, полати над ними – верхние и нижние ложа, как здесь говорили, – да вроде оружие, мерцавшее на стенах. Я намерилась войти следом за побратимом, но Велета свернула в сторону, ко всходу, о который я немедленно стукнулась впотьмах головой. Позже я выучилась взбегать по крутым узким ступеням, не глядя под ноги и не спотыкаясь. Наверху были двери в две разные горницы.

– Вот здесь, – сказала Велета и потянула левую дверь. И добавила, похлопав по правой: – А тут братья живут, Якко и Бренн.

Вошла, разожгла одну от другой две лучины и вставила в железный светец.

Дома только у дядьки да у женившихся братьев были особые ложницы... Я для себя ни о чём подобном даже не помышляла. Сколько помнила, пищали рядом сестрёнки, сбрасывали одеяло и плакали, не умея укрыться. А то забывались во сне, и кому бежать с ними во двор? Теперь возросли, и я ночевала в клети от снега до снега. В клети никто не толкался, не норовил привязать косу к полену...

Здесь была почти такая же клеть, только стены не промерзали. И спала Велета не на полу, а на мягко устланной лавке. У меня громоздились кадки с припасами, стояли старые лыжи, копья, остроги, висели свёрнутые сети и жилы для новых тетив. У Велеты стоял против лавки круглый сундук, наверное, с приданым. Сторожила сундук роскошная шкура зимнего волка, а поверх лежала забытая прялка. С прялкой Велета была навряд ли проворней, чем с лыжами.

Я повела глазами, ища, где бы в этой ухоженной горнице приткнуть свой замызганный кузовок... Велета с состраданием озирала мои меховые штаны, с которых уже опадали на чистый пол капли оттаявшей влаги.

– Вечерять позовут... – молвила она нерешительно. – Ты погоди, я чернавушек кликну... платье тебе подберём какое ни есть...

Я не знаю, бросилась мне кровь к щекам или нет. Славная девочка определённо решила, что я учёна была только метать топоры, что меня, из лесу пришедшую, надо будет учить вдевать нитку в иголку... если не ложку в руке держать...

Я торопливо склонилась над кузовом, скрыв от Велеты, какой он был страшный внутри, черным-чёрный от ягод, грибов и просто от времени. Размотала холстину и бросила на сундук два вышитых платья. Те самые.

– О-ой... – задохнулась Велета. Подхватила светец, стала рассматривать. Я вдруг взволновалась и тоже как будто впервые, с ревнивым вниманием впилась глазами в собственную работу. Велета отряхивала и гладила то одну, то другую крашеную рубаху, расстилала пёстрые понёвы, расправляла пушистые кисточки поясков, а я только видела где кривоватый стежок, где разошедшийся узел, да и узор был невнятным, пустым, рождённым без выдумки и настоящей любви...

Велета подняла наконец голову:

– Это кто тебе такую радость спроворил? Я отвернулась и буркнула, пряча досаду:

– Макошь ткала, пока я на полатях спала. Велета потянула меня за рукав:

– Макошь есть ваша великая Богиня, я знаю. Она любит искусниц... Ты научишь меня так вышивать?

Кмети рассаживались на дубовых скамьях. Вождь оглядел стол и разломил хлеб, начиная вечерю. Всё как в роду, где меньшие смирно ждут, пока возьмёт ложку отец. Чему удивляться! Род будет всегда. Всегда будут сыновья и отцы, хотя бы звали их кметями и воеводой. Или как-то ещё.

А позади верхнего стола была в стене узкая дверь, и её с обеих сторон стерегли непреклонные лики Богов. Были они чем-то схожи с самим воеводой, наверное, он их привёз из Варяжской земли, из прежнего дома. Мы знали, на его родине старшим Богом был Святовит, зорко глядевший на все четыре стороны света. Однако кмети-варяги чтили того же Перуна, что кмети-словене. И это его священная храмина сокрывалась за спиной воеводы, и воевода хранил её крепче всех вкупе грозных личин. А звалось святилище диковинным именем – неметон...

Мы, молодшая чадь, расторопно сновали за спинами, наполняли рога, подавали мясо и хлеб. Вот она, служба отроческая, желанная!.. Что же: браного полотна с наскоку не выткешь, учись сперва на рогожке...

Ярун оказался поблизости от меня, потому что наши наставники сидели рядом с вождём.

В гриднице совсем не было женщин – я да Велета. Я всё поглядывала на неё и дивилась. Её-то, нежную, что увело с беззаботных девичьих посиделок, пировать усадило меж бородатых мужей?.. Вот обратилась к старому Хагену, передала мисочку со сметаной. Вот Славомир толкнул её в бок, хитрым глазом повёл на запыхавшегося Яруна – Велета прыснула в кулачок... Брат-ровесник, способный вовлечь несмышлёную в мальчишескую забаву, повести в лес за мёдом, не вспомнив про жестоко жалящих пчёл. Потом она повернулась к Мстивою. По летам он мог быть ей отцом. И смотрел, как отец на единственное дитя, порождённое, выношенное, вскормленное, – и не догадай судьба потерять... Мне казалось, я вот-вот что-то пойму, но тут Хаген позвал: