Севастопольская страда. Том 2 - Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Страница 10

Теперь это был дородный, высокий человек с загадочной улыбкой на сытом лице, говоривший размеренно, важно и веско, как подобает настоящему лейб-медику. Тогда же это был длинный и тонкий белесый молодой человек, панически боявшийся экзаменов.

Особенно трагически переживал этот студент экзамены на степень лекаря. Он решил даже заболеть, чтобы не ходить на экзамены. Однако суровый декан Вальтер приказал педелям доставить его для экзамена по своим предметам к себе на дом. Так как приказ был строгим, то педеля, возможно, обошлись со студентом Таубе и без достаточной нежности, но на дом к Вальтеру он был доставлен. Однако он решительно заявил, что стоя отвечать не может.

— Садитесь в кресло! — предложил ему Вальтер.

Но и кресло не удовлетворило Таубе.

— Я не могу сидеть, — сказал он мрачно.

— Ложитесь на диван в таком случае! — прикрикнул Вальтер.

Уложили на диван, принесли холодной воды, и экзамен начался…

Подробностями этого оригинальнейшего экзамена долгое время жил склонный к анекдотам Дерпт. Но теперь Пирогов видел справедливость старой французской поговорки: «Riga bien, qui rira le dernier» [4]: лейб-медик главнокомандующего, говоря с ним, улыбался и снисходительно и даже покровительственно, пожалуй.

А в одном из бывших кабинетов собрания, как раз именно в том, где так недавно, всего два с половиной месяца назад, Меншиков и другие старшие в чинах из севастопольского гарнизона и флота рассуждали о том, отважатся ли союзники высадить десант, Пирогов встретился с Дашей.

В кабинете этом лежало человек десять тяжело раненных и уже прошедших через операционную матросов и солдат, между ними был и один француз с отрезанной по плечо рукой, который восторженно глядел на Дашу, помогавшую фельдшеру перебинтовывать его соседа, и повторял:

— An la soeur, la soeur [5]!

Сюда перевелась Даша всего несколько дней назад, после того как хатенку ее на Корабельной совершенно разнесло большим английским снарядом, но здесь, на новом для нее перевязочном пункте, она старалась держаться как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и понимающая с полуслова, что и как надо делать.

Она успела уже привыкнуть к здешним врачам, но когда они вошли в эту небольшую палату сразу несколько человек, в окружении еще нескольких новых, такое многолюдство не могло ее не встревожить, и она так и застыла, обернувшись к ним, с бинтом в руках, с вопросом в расширенных синих глазах и с невольным замиранием сердца.

А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике, серебряную медаль на алевшей аннинской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к Таубе:

— Дарья?

— Да, это есть Дарья, — снисходительно улыбнулся Таубе.

— Гм… А я ведь представлял тебя гораздо постарше, Дарья.

Здравствуй! — весело сказал Пирогов.

— Здравствуйте, ваше… — запнулась она, затрудняясь определить его чин.

— Что стала в тупик? — притворно нахмурился Пирогов. — Бери как можно выше!.. Медаль, смотри-ка ты, уж заслужила, ого!

— И еще, кроме этого, пятьсот рублей деньгами, — не то одобрительно, не то порицательно добавил Таубе.

— Пятьсот? Вот, полюбуйтесь-ка на нее! Замужняя?

— Никак нет, девица, — ответила Даша.

— Завидная невеста! Это кто же именно, — его светлость так наградил ее? — спросил Пирогов Таубе, удивясь.

— Не-ет, — сделал непроницаемую легкую гримаску Таубе. — Это по приказу из Петербурга.

— А-а! Но кто-нибудь отсюда же сделал представление?

— Кажется, что это покойный адмирал Корнилов, насколько я слышал…

— Вот кто, тогда понятно… Так вот, Дарья, скоро сюда приедет целая община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко здесь, — положил Даше на плечо руку Пирогов.

— Какая же тут жуть? — удивилась Даша. — Да теперь и стрельбы стало мало совсем.

Она старалась говорить тихо, хотя и вполне внятно, но, видимо, и самый этот намеренно тихий девичий голос волновал безрукого француза.

— La soeur! — снова проговорил он, восторженно глядя только на нее, а не на этих вошедших.

Может быть, забыл он в эту минуту, что он в плену, что он тяжело ранен, лежит на госпитальной койке не в Марселе и даже не в Скутари, а в том самом Севастополе, который его изувечил. Он не обратил, казалось, никакого внимания и на этих вошедших в палату новых русских и между ними на приземистого человека с угловатым и плешивым, как у Сократа, черепом, — Пирогова. Для него как бы ясна была только одна истина: приходят и уходят, отгремев, войны, приходят и уходят со своими ланцетами врачи, — женщина остается.

Пирогов же, наблюдая из-под нависших надбровных дуг внимательно и зорко за всем кругом и за французом так же, как и за Дашей, сказал, обращаясь к Сохраничеву:

— Да, пусть там как хотят и говорят что угодно всякие скептики и умники, а послать сюда сестер — это превосходная мысль!

IV

Когда Пирогов выходил из бывшего дома веселья, ставшего теперь домом стонов, крови, горячечного бреда, он обратил внимание на расположенный вблизи деревянный двухэтажный дом, к которому подходили солдаты с закрытыми носилками.

— Там что такое? Еще один перевязочный пункт? — спросил он Таубе.

— Нет, Николай Иванович, в этом доме уже никого не перевязывают, — непроницаемо улыбнулся Таубе. — Это есть не более как морг.

— Мертвецкая! Вот как! И потом отсюда куда же? На Северную, через бухту?

— О, да, да… Тела отпеваются тут накоротке, — тут есть как бы часовня… Потом их нагружают, на баркас и отправляют для погребения. Это есть бывший дворец императрицы Екатерины, а перед самой высадкой союзников тут его светлость имел свою резиденцию!

И Таубе развел рукою, как бы удивляясь сам прихотливой судьбе этого еще не так и старого дома, и добавил:

— А под отделение этого, то есть первого перевязочного пункта, мы заняли недалеко отсюда один дом — купца Гущина… Купец Гущин из Севастополя выехал, так что дом его освободился…

— Сколько же можно поместить раненых в доме Гущина? — полюбопытствовал Сохраничев, человек хотя и молодой еще, но осанистый, широкий, обстоятельный.

— Там… если потеснее, чем здесь, то, пожалуй, сто двадцать, даже все полтораста… да здесь двести, итого, скажем так, триста пятьдесят…

— Не мало ли все-таки? — спросил Пирогов.

— Пока, на зимний, так сказать, сезон, мы думаем обойтись, — не без важности ответил Таубе, как будто это зависело всецело от него: захочет обойтись — обойдется. — Что же до Корабельной стороны, то там, в морских казармах, второй перевязочный пункт гораздо больше, даже в несколько раз больше: там рассчитано на полторы тысячи человек… Завтра вы могли бы, я так думаю, познакомиться и с этим пунктом.

— Вы полагаете, что сегодня уж поздно? — несколько недовольно спросил Пирогов.

Таубе посмотрел на солнце, на него и неторопливо принялся доставать свои часы, говоря между тем:

— Я думаю, что это займет порядочно времени, а между тем мы имеем сейчас…

Они еще стояли на широкой мраморной лестнице, когда к ним подошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка лет семнадцати на вид и, заметив между ними дородного и державшегося хозяином Таубе, протянула ему какой-то пакет, серый, казенного вида, спрашивая при этом и его и как бы всех прочих на лестнице:

— Ведь это здесь, мне сказали, помещается первый перевязочный пункт?

— Вы что, к раненому офицеру? — спросил ее Пирогов, разглядывая ее синюю бархатную шляпу с блондами и свежее лицо.

— Нет, я сюда, чтобы… — и девушка замялась, стараясь найти слово, которое заменило бы слово «служить», наконец, закончила:

— чтобы помогать…

— Кому помогать? И чем именно помогать? — недоуменно спросил Пирогов.

В это время Таубе, успевший уже вскрыть пакет и пробежать бумажку, обратился к нему с едва уловимой усмешкой в голосе: