Синопский бой - Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Страница 26

— Команды?.. А команды кто так обучил — не вы ли?

— Нет-с, не я-с! — поспешно отозвался Нахимов. — Это все покойный Лазарев, Михаил Петрович, все он, а я что же-с… Я и сам-то только его ученик…

— Ах, скромник! Ах, какой он скромник, этот Павел Степаныч! — любуясь Нахимовым, качал головой Корнилов. — Ну уж, так ли, иначе ли, а победа славная!.. Гораздо выше Чесмы победа! Что Чесма? Выше Наварина даже! Выше, выше Наварина, не спорьте! Я уж вижу, что хотите спорить!.. Потому выше, что там не одни мы были виновники победы: англичане приписали ее себе, французы себе… А здесь у вас никаких ни помощников, ни менторов не было — русская победа!

Нахимов, однако, сказал, что хотел сказать:

— Да ведь невелика честь турок-то бить — при Чесме ли, при Наварине ли, здесь ли… Вот кабы других-то удалось бы побить — другое бы дело-с!.. Однако же, надо правду сказать, и турки дрались хорошо, ни одно судно ведь не спустило флага, кто-то внушил их командам большую строптивость, вот как-с!

— Это они просто забывали сделать от страха, Павел Степаныч!

— От страха, вы полагаете? Однако же кое-какие суда подожгли сами.

— Сами подожгли? Как так сами?

Этого не ожидал от турок Корнилов. Это его возмутило.

— Надобно им было воспрепятствовать в этом! — вскричал он. — Надобно и сейчас, пока еще не совсем поздно, послать шлюпки ко всем их судам, чтобы спустили флаги, и сейчас же надо перевозить оттуда на наши суда пленных.

Но, спохватившись, что говорит с Нахимовым, с победителем, командным тоном, Корнилов добавил:

— Это мое мнение, Павел Степаныч, дорогой, а вы, может быть, распорядитесь как-нибудь иначе?

Нахимов успокоил его, сказав:

— Я уже приказал спустить шлюпки и назначил офицеров парламентерами; сейчас они отправляются… Также и в Синоп назначил мичмана Манто. Он, как грек, сумеет поговорить со здешними греками, если не найдет в Синопе турок.

— Как не найдет турок? Почему не найдет? — встревожился Корнилов.

— Я полагаю, что все уж они бежали отсюда как можно дальше, — спокойно ответил на это Нахимов.

VI

Шлюпки, катеры, полубаркасы, отправленные с русских судов к не охваченным еще пока пожаром турецким судам, бороздили в разных направлениях поверхность бухты, теперь уже совершенно утихшей.

Поразительна была эта тишина после недавнего страшного грохота нескольких сот орудий в течение двух с лишним часов. Теперь слышны были только команды или просто окрики на русском языке, а там, со стороны турок, — треск дерева, пожираемого огнем; людей нигде на берегу не было видно.

Когда матросы с «Одессы» под командой лейтенанта Кузьмина-Караваева пристали к фрегату «Насим-Зефер», никто не оказал им сопротивления, никто даже не подошел к трапу, по которому они поднимались на батарейную палубу; можно было думать, — так и подумали, — что на фрегате нет ни одной живой души.

Однако один матрос, подымаясь, заметил, покрутив головой и потянув носом:

— Не-ет, должно, люди тут есть: шибко турецким табаком пахнет!

И действительно, на палубе турок оказалось много: они сидели на полу, подобрав под себя ноги, и почти все безмятежно курили: кисмет — судьба, ничего не поделаешь, остается только ей покориться.

У Кузьмина было человек десять матросов, и его, как и всех матросов, поразило то, что по всей палубе между курильщиками был рассыпан кучками порох, который каждую секунду мог взорваться от первой попавшей в него искры.

— Ваше благородие, что же это такоича! — испуганно обратился к лейтенанту один старый матрос, остановясь у открытой двери. — Ведь это у них в крюйт-камеру дверь!

— Сейчас же закрой! — крикнул ему Кузьмин и, повернувшись к туркам, так скомандовал: «Не ку-ри-ить!.. Бросить все трубки за борт!» — что турки проворно вскочили и опустили руки по швам, хоть и не поняли команды.

Среди матросов был один, немного говоривший по-татарски; но пока он объяснялся с ближайшими к нему турками, другие матросы поспешно кинулись отбирать трубки и швырять в море.

— Залить весь порох на палубе водой! — снова скомандовал своим лейтенант, когда отобраны были трубки, и матросы рассыпались по фрегату, отыскивая ведра, так как не надеялись найти у турок помпу, и ругались при этом:

— Вот народ бесхозяйственный! Вот лодыри, черти!.. Возля пороху сидят и, себе знай, курят, как миленькие! Ну, и наро-од!

Посчитали потом пленных — оказалось около двухсот человек здоровых, человек двадцать раненых. В стороне лежали убитые — восемнадцать тел. Остальные из команды фрегата, как оказалось, пустились вплавь к берегу, и одни доплыли, другие утонули.

Около капитанской каюты нашли тело командира фрегата.

Нужно было расклепать якорную цепь, чтобы отвести фрегат подальше от другого, жарко пылавшего фрегата, но это оказалось не так просто: болты были сильно заржавлены. Принялись рубить одно из звеньев цепи, а пока одни матросы возились с ней, другие занялись перевозкой пленных на ближайший корабль «Три святителя».

— А раненые? Что же делать с ранеными? — раздумывал вслух лейтенант, но, не получивши на этот счет никаких приказаний от Корнилова, решил вдруг внезапно: — Черт с ними! Перевезти их на берег, пусть их турки лечат, а не мы будем с ними возиться!

— Ваше благородие, — обратился к нему матрос-переводчик. — Тут, коло раненых, дохтор ихний, турецкий, есть, только он из армян.

— Отлично! Вот пусть он и отправляет их в синопский лазарет. А в помощники ему оставить, так и быть, на каждого раненого по здоровому турку!

Когда переводчик-матрос передал лекарю, что сказал лейтенант, тот только высоко вздернул пышные черные брови и перевел вопросительные глаза на русского лейтенанта. Однако вскоре убедился, что никакого издевательства нет в том, что он услышал.

Катер подтащил на буксире вместительную турецкую баржу, стоявшую между фрегатом и берегом и счастливо уцелевшую, потом приказано было двадцати здоровым турецким матросам уложить на эту баржу своих раненых товарищей и перетащить туда же и их и свой багаж и запас сухарей, взятых из брод-камеры. Наконец, Кузьмин-Караваев кивнул на баржу лекарю-армянину, сказав при этом:

— В Синоп, в госпиталь…

Лекарь понял, что он не пленный больше, — упав на колени, он запел от радости «Ave Maria». Радость его сообщилась и туркам, усевшимся уже возле раненых, и они чуть не опрокинули баржу, бросившись к борту ее, чтобы приветствовать русского офицера криками благодарности.

Не спущенный турками флаг был снят и отправлен на «Марию» Нахимову как трофей, а фрегат отвели, наконец, подальше от его пылавшего товарища и от русского корабля, но, увы, он был до того разбит снарядами, что дотащить его до Севастополя было бы совершенно невозможно. Решено было поэтому сжечь его, чтобы не оставлять туркам.

В таком же точно состоянии были другие два фрегата, уцелевшие от огня. На флагманский «Ауни-Аллах» взошел с посланной Нахимовым шлюпки мичман Панютин с несколькими матросами. «Ауни-Аллах» тонул уже, большая часть его корпуса погрузилась в воду.

На нем не думали уже найти никого, поэтому велико было удивление мичмана, когда он увидел на палубе седобородого старика, по пояс в ледяной воде, державшегося дрожащими руками за пушечный брюк, то есть канат, которым орудие прикрепляется к борту.

Глаза его были выкачены, лицо тряслось, форменная феска была надвинута на оттопыренные уши, но ни шинели, ни даже мундира на старике не было, — только рубашка, мокрая вплоть до ворота.

Старик стоял на одной левой ноге, правая оказалась перебитой; более бедственное положение трудно было представить.

Панютин сам кинулся в чем был в воду, чтобы его вытащить, так как гибели судна можно было ожидать с минуты на минуту. Он не знал, что это за старик. Когда матросы на руках втащили погибавшего и спасенного от близкой смерти в свою шлюпку, он только слабо стонал и бился от потрясающего озноба.

Его отправили на «Марию», и только там подтвердилась неуверенная догадка мичмана, что спасенный им — не кто иной, как сам Осман-паша.