Бородинское пробуждение - Сергиенко Константин Константинович. Страница 14

Кто же я все-таки, Берестов или тот, прежний «я», ставший Берестовым на время? Быть может, мы поменялись местами, и сейчас по тому Бородинскому полю, на которое я пришел с рюкзаком, бродит мой изумленный двойник, переселившийся на полтора века вперед? Какой смысл в этом перемещении и надолго ли оно? Быть может, навсегда, и мне пора привыкать к новой жизни, гнать из себя раздвоенность и попытаться понять, что же я, теперь Берестов, представляю в этой жизни?

Но это совсем не легко. «Наследство», которое я получил, опустившись по временной шкале, мягко говоря, своеобразно. Странная обрывочная биография, неясность во всем и водоворот событий, в который попал сразу. В какую сторону из него выбираться? Только лицо Наташи светило теплым фонариком. Я понимал, что надо стремиться к нему, искать ее, искать, цепляться за эту соломинку, идти на этот единственный проблеск прежней понятной жизни, и, может, тогда удастся выбраться на твердую дорогу…

Леппих. Что-то в нем есть непростое. Как странно блеснули его глаза, когда мы подошли с Фальковским. Всем видом он показал, что меня не знает, но тут же ввязался в игру на моей стороне. Что ему нужно?

Странное лицо у Фальковского. Загар не загар, даже не цвет кожи. Такое впечатление, что все его существо дает изнутри этот сумрачный глиняный свет. Даже в глазах пробивается глиняная сила. Глиняный человек…

Вспоминаю Листова. Такое впечатление, что был знаком с ним давно, очень давно. Что-то удивительно близкое нахожу в его жестах, в том, как он говорит, как наклоняет голову, как идет. В памяти, как в фотографической ванночке, колеблются смутные силуэты опущенной туда фотографии, но она никак не может проявиться…

Я спал, когда меня разбудил Леппих. Он стоял у лестницы сеновала франт франтом. Лиловый фрак, розовая атласная жилетка и черный шейный платок. В руках какой-то сверток.

– Et bien, comment avez vous dor mi, homme curieux? (Ну, как вам спалось, любопытный человек? (франц.))

– Где Фальковский? – спросил я, спускаясь.

– Как где? Вас рыщет. Наверное, поскакал в Москву.

– Но я же здесь.

– Если вы так соскучились по вашему приятелю, то можете отправляться за ним. Я дам лошадей.

– Я бы перекусил, пожалуй!

– Parfaitement. Прекрасно. Я такого же мнения. Как вы находите мою маленькую шутку?

– Я боялся, они вас догонят и вам придется давать объяснения.

– Объяснения? – Леппих поморщился. – Объяснения я стану давать только императору или, в крайнем случае, генерал-губернатору, а не такому сморчку, как ваш приятель.

– Он вовсе мне не приятель.

– Я так и подумал. Мсье Фальковский уже три месяца не дает мне покоя. С начала работ над воздушным шаром он приставлен здесь главным надсмотрщиком, шпионом, если хотите. Любая молва вокруг шара вызывает в нем священный трепет. Он сразу начинает рыскать, искать виноватых, запирать людей в карцер и писать докладные.

– Он не показался мне таким полицейским простаком.

– Oh la, la! – Леппих свистнул. – Он не простак, далеко не простак. Но я все-таки ловко над ним подшутил. Представляю, как он всполошился, когда я выкатил в вашем мундире!

– Зачем вы это сделали?

– Думаю, в суматохе он принял меня за вас. Мне-то, собственно, бежать незачем.

– Они не догнали вас?

– Какой там! За поворотом я сразу свернул, объехал рощу, а лошадей оставил в деревне. Ваш умный приятель, конечно, помчался к Москве, считая, что вам и бежать больше некуда. По крайней мере, до утра вы можете спокойно пользоваться моим гостеприимством.

– Вы увели Фальковского, чтобы остаться со мной наедине?

– Именно! Мне нужно с вами поговорить. Надевайте вот это.

В свертке оказался новенький гусарский мундир, черный с красными шнурами и серебром позументов.

– В нем вас никто, кроме Фальковского, не узнает. Это подарок, да мне оказался маловат. Мне тут многое надарили. Русские любят дарить. Приедет какой-нибудь граф или князь-гуляка и дарит то гончую, то трубку, то пистолет.

Мундир мне пришелся впору. Я сразу почувствовал себя свободней, чем в старом тесном кителе.

– Charmant, – сказал Леппих. – Очаровательно. Теперь пойдемте обедать. Вы мой приятель. У меня их тут много появилось, как только стали ездить по пригласительным билетам.

Садом и через заднее крыльцо мы попали в дом. На блестящем фигурном паркете первого этажа были раскиданы те же доски и металлические полосы, что и во дворе.

Мы поднялись наверх. В просторном зеленом кабинете с полукруглыми кожаными диванами нам подали обед.

– Значит, вы ищете девушку по имени Наталья? – спросил Леппих.

Я сказал:

– Между прочим, не только вы провели Фальковского, но и он вас. Он знает английский и понял, что вы мне сказали.

Леппих поморщился:

– За кого вы меня принимаете? Конечно, я знал, что Фальковский сведущ в английском. Я специально подсунул приманку, а он проглотил крючок.

– Вы специально для него сказали про флигель?

– Bien sur, разумеется. Ведь я уже знал, что девушки нет во флигеле, хотя, по мнению Фальковского, должен был знать другое. Словом, я обеспечил себе алиби.

– Какое алиби?

– На случай исчезновения девушки. Mais sacredieu! Черт возьми, как вы этого не понимаете! Я хотел показать Фальковскому, что если девушка исчезнет, то я не буду иметь к этому никакого отношения.

– Но она как раз исчезла!

– В том-то и дело, – сказал Леппих.

– Уж не хотите ли вы сказать, что именно вы помогли ей бежать? – спросил я.

– Как раз это я и хотел сказать. Я замолчал.

– Et bien, mangez done (Ешьте, ешьте (франц.)), – сказал Леппих, разламывая руками курицу.

– Вы так доверяете мне, что признаетесь? – спросил я.

– В чем признаюсь? – спросил Леппих. – А впрочем, разумеется, доверяю.

– Но почему?

– Во-первых, потому, что признаваться не в чем. Если я помог невинной девушке вырваться из рук этого блюстителя, то так поступил бы любой порядочный человек. Вы не согласны?

– Допустим. Но в чем он ее обвинял и почему держал взаперти?

– So ein Schwein! (Скотина! (нем.)) Черт его знает. Девушка кому-то о чем-то проговорилась в письме. Уж не вам ли?

– Похоже, что мне.

– Я так и подумал. Вы давно с ней знакомы?

– Целую вечность.

– Целую вечность? – Леппих насторожился. – Вы сказали, целую вечность?

– Да. А что вас удивило?

– Нет, ничего. Такие слова всегда сбивают меня с толку.

– Какие слова? Такие, как «вечность»?

– Да, да! – быстро и чуть ли не раздраженно сказал он.

Странный человек, подумал я, изобретатель. Все они с причудами.

Обед подходил к концу. Я заметил, что Леппих стал нервничать. По его лицу вдруг пробегало волнение, глаза то и дело беспокойно останавливались на мне. Он даже начал постукивать ногой под столом и локтем чуть было не спихнул на пол большую соусницу.

– Как думаете, – сказал он неожиданно резким голосом, – скоро ли будет сражение?

– По-моему, в ближайшие дни, – ответил я. – Армия уже на позиции.

– Где?

– Под Можайском.

– Через два дня я буду поднимать шар. Как думаете, он поднимется?

– Почему вы меня спрашиваете?

– Я всех спрашиваю, – буркнул Леппих и уткнулся в тарелку.

– Скажите, – начал я, – вы говорили, что доверяете мне, и при этом употребили слово «во-первых». Быть может, существует и «во-вторых»?

– Быть может, – сказал Леппих.

– В чем же оно заключается?

– Оно заключается в том, что я принимаю вас за одного человека. – Леппих встал и подошел к окну.

– Поэтому вы и решили избавить меня от Фальковского?

– Justement. (Именно (франц.)) Как раз поэтому.

– А если я не тот человек?

– Этого я и боюсь, – сказал Леппих. – Быть может, того человека вообще не существует.

– Как так?

– Ах! – Леппих взмахнул рукой. – Фантазия, домыслы! Послушайте… – Он повернулся ко мне: – Я только хочу вас спросить. Вы были в Финском походе?