Степан Сергеич - Азольский Анатолий. Страница 56

Скажи. Ну, куда?

— Куда? — Стригунков задумался. И ответил с полной серьезностью, тихо: — В кочегарку хочу. Самое теплое место на земле.

Штраф Петров уплатил в другом месте — «за нарушение общественного порядка».

Ефим Чернов принес Виталию пачку накладных, поговорил о плане и между прочим сказал:

— Я ведь скоро увольняюсь.

Подал и заявление, Виталий подписал его, полагая, что заявление легкий шантаж, нередкий на заводе, когда угрозою ухода заставляют Труфанова повысить оклад. На Чернова это похоже — он, по классификации Шелагина, стихийный диалектик. Начисто лишен сомнений. Живет как бы в двух мирах. На заводе способен на все ради плана, ради насущного месяца. В другом мире, за проходной, — честнейший человек, ни копейки не возьмет у государства.

Однако ровно через две недели Яков Иванович доложил, сильно смущаясь, что дела у Чернова он принял.

Виталий всполошился:

— Ефим, опомнись! Что с тобой?

— Да ничего… — тянул неопределенно Чернов. — Нашел приличное местечко, не век же сидеть здесь…

Выпили по стопке спирта, помолчали. Потом Чернов стремительно поднялся и вышел — не подав на прощание руки, не проговорив прощальных слов. Он был уже вне завода, вне цеховых делишек, и не добрый друг Виталий сидел за столом, а пронырливый начальник цеха. А проныра есть проныра.

Он открыл и закрыл дверь, он ушел в другой мир, и мир этот дохнул вдруг на Виталия. Накатили старые ощущения — того времени, когда Виталий рыскал по Москве в поисках работы… И так остро было то ощущение, так сладко, что, боясь утратить его, он замер, притаился, он радовался, и когда ощущение прошло, вздохнул и как о давно решенном подумал, что и ему пора расстаться с Труфановым.

Давно уже сидела в нем эта мысль. Она шевельнулась и спряталась в день сдачи «Эфиров», она двигалась беспокойно все последние месяцы, норовя приподняться, а теперь вот… «Пора», — сказал себе Виталий. И припоминал, улыбаясь: в последние месяцы он стал скупым, расчетливым, открывал шкаф и прикидывал, сколько в комиссионном дадут за костюмы. Труфанов, конечно, так просто не отпустит, а муха, отрываясь от клейкой и вкусной бумаги, оставляет на ней ноги и крылышки.

И эта вот встреча с Юрочкой Курановым совсем недавно в ресторане.

Юрочка преуспевал, от записи музыки втихую перешел к отдаче в аренду электромузыкальных инструментов, обложил данью многие клубы и прочие места увеселения, но и у коммерсанта Куранова дух захватило, когда узнал он, где и кем работает Виталий Игумнов. Начальник выпускного цеха опытного завода с радиотехническим уклоном! Выпускного! Что означало: штурмовщина в конце месяца, ключ от комплектовки у начальника цеха, а в ней радиолампы и телевизионный кабель — хватай, воруй, обогащайся!.. В среде уважающих себя жуликов не принято называть вещи своими именами, Юрочка восторженно взвизгнул, и только, да и Виталий был не один, приволок в ресторан залетную инженершу, за ценным заводским опытом примчавшуюся из Риги, — много чего нахваталась рижаночка, Виталий ни на шаг не отходил от нее, не отпускал от себя ни днем, ни ночью, боялся, что полезет инженерша с расспросами к Степану Сергеичу, а тот наответит такого, что Двина потечет вспять, Домский собор повалится!..

До самого вечера Виталий не выходил из кабинета и морщился, как от пощечины, вспоминая о Чернове, о том, как верный друг старший мастер не нашел слов на прощанье…

Наутро же на совещании у директора он суетился, ерзал, острил, чересчур услужливо обещал «выполнить и перевыполнить». Ни с того ни с сего зашелся в хохоте, подпрыгивая на стуле.

— Вы мне, Игумнов, сегодня не нравитесь… — Анатолий Васильевич произнес это с легкой угрозой.

— А вы мне, Труфанов, и вчера не нравились.

За столом — гробовое молчание. Виктор Антонович с любопытством смотрел на безумца. Не в обычаях Труфанова открыто вступать в бой. Он сделал шаг в сторону, пропустил стрелу мимо.

— Завтра, Игумнов, я вам буду не нравиться еще больше… Так на чем мы остановились? Да, заказ ноль шестьдесят семь…

Явное неповиновение начальника выпускного цеха встревожило Анатолия Васильевича. Он решился на то, что в военном деле называется разведкой боем.

В цехе застряла партия радиометров, не обеспеченная полупроводниками.

Директор пришел к Игумнову в час, когда у того был Шелагин, и намекнул: взять со склада уже сделанные радиометры, выпаять из них полупроводники, поставить в застрявшие.

Всегда понятливый, Игумнов теперь изображал человека, впервые попавшего на производство: переспрашивал, удивлялся, бубнил о законности. Диспетчер же, никогда не понимавший намеков, неожиданно процитировал что-то о чистоте средств для достижения чистых целей.

Виталию припомнилось, как много лет назад его шпынял перед строем Шелагин: «Курсант Игумнов!.. Да, вы. Вы, говорю. Не жестикулируйте головой!»

Да, комбат Шелагин сделал колоссальный рывок. Что, скушали, Анатолий Васильевич?

— Вы правы, конечно, Степан Сергеич… вы правы… — поспешно подтвердил Труфанов.

Ему неприятен был человек этот, обложенный диспетчерскими записями. Ему нравился, пожалуй, наглец Игумнов, затеявший подозрительно веселый разговор по телефону.

Скованный дисциплиной, Степан Сергеич выжидательно смотрел на директора, не решаясь подняться и уйти по своим делам.

— В конце концов, — сказал Труфанов, — у нас хороший задел с прошлого месяца.

Итак, все ясно. Шелагина — вон, Игумнова — удержать любой ценой.

Директор поднялся, грузно прошел в цех, высматривая кого-то.

У монтажницы Насти Ковалевой полтора года уже болела дочь, и полтора года измученная мать возила дочь по врачам и санаториям. Завком исчерпал все свои путевки, а окрепшей девочке требовалось сейчас одно — просто побыть с матерью в каком-либо красивом и удобном месте. Анатолий Васильевич, хорошо проинформированный Баянниковым, достал с большим трудом путевку в отличный санаторий.

Он положил ее перед Анастасией Ковалевой. Он увидел недоумевающие глаза рано состарившейся женщины и увидел, как из этих глаз побежали слезы — на стол, на путевку на столе, он услышал, как шипит под слезами паяльник, и так же грузно прошел к выходу, не желая принимать слов.

Ему были приятны эти слезы, и досадливо дергала мысль, что, собственно, теперь крикунам на предстоящих профсоюзных собраниях не дадут разораться монтажники, сборщики и регулировщики второго цеха.

С того же дня по НИИ и заводу поползли слухи. Все вдруг узнали о службе Шелагина в армии, о суде офицерской чести, о провокации в проходной.

Откуда-то появились люди, ненавидевшие его. Почему-то стали думать, что по вине диспетчера пропадают ценнейшие детали из комплектовки. Совсем уж определенно стало известно, что в цехе расхищено пятьдесят литров спирта.

Наконец на каком-то районном слете выступает регулировщик Фомин и осуждает деятельность некоего Шелагина. Регулировщика в перерыве осаждают корреспонденты, он скромен и немногословен, одет вполне современно, в руках «Комсомолка» и американский журнал («Хочу переделать одну схемку»), он скупо рассказывает о цеховой жизни («Да, ходим в театры, в концерты, но главное, товарищи, это работа!»). Специфически литературное «в концерты» умиляет пуристов из редакций, они получают задание на очерк.

Расплата обрушивается немедленно. Оказывается, Дундаша на слет никто не посылал, и Игумнов объявляет ему выговор, а Туровцев говорит, что отныне он особо будет принимать его радиометры.

Занятый беготней по складам и студенческими делами своими, Степан Сергеич ничего не видел и не слышал. Комиссию по спирту разогнал, правда, Стрельников, но какие-то люди уже расспрашивали всех недовольных диспетчером.

Сведений, порочащих Степана Сергеича, поднабралось немало.

Скомпонованные вместе, они (это признавал Труфанов) — дикий вымысел и ложь.