Черные псы - Серова Марина Сергеевна. Страница 25

Она покачала головой и посмотрела на Соловьева.

– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Он не был богат или красив. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла...

Она закрыла глаза и голосом, равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем ворочалась боль, – сказала:

– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и добавлял... говорил снова и снова слова о безумии и смерти... чтобы я умерла – и он вместе со мной. И вы еще спрашиваете... ты, глупая девчонка, еще говоришь, почему мы убили Аметистова? Да сам бог указал на него горящим перстом... чтобы его покарали дети моего безумия, черные псы Вили Баскер!

– Но что он сделал вам? – Я цепенела от неизъяснимого чувства при виде этой красоты, надорванной какой-то неутихающей болью.

– Он? – ответила Эвелина, мерно раскачиваясь на коленях туда-сюда. – Аметистов? Он убил Олега – бросил его на три года в эту мерзкую тюрьму, где Олег сидел вместе с насильниками, убийцами, ворами и грабителями. И это за то, что Олег хотел спасти его отца!

– Аметистов заслужил смерть, – твердо произнес Соловьев, – он уничтожил меня за то, что я ввел его отцу изобретенный мной гормональный препарат. Сергей Алексеевич, его отец и мой профессор в мединституте, был неизлечимо болен, и жить ему оставалось неделю... от силы. Я предложил ему апробировать на нем препарат... это был шанс. Мы составили документ, что в случае летального исхода... в общем, он засвидетельствовал, что эксперимент осуществляется по его желанию.

– Но это же незаконно, – возразила я. – Аметистов был прав, что...

– Прав! – заревел Соловьев, и я в ужасе сжалась. Этот маленький человек с холодными серыми глазами и мальчишеским хохолком надо лбом одним своим гневным окриком заставил меня облиться холодным потом. Было что-то магнетическое в его неторопливой властности, в звуке сильного хрипловатого голоса. Я вспомнила покорное лицо капитана Вавилова и его осторожно посматривающие маленькие глаза, привыкшие глядеть прямо и с самодовольной свирепостью...

– Прав? – повторил Соловьев. – В том, что он человека, почти спасшего от смерти его отца, бросил за решетку? Прав в том, что швырнул под ноги Баскеру женщину, которую любил этот человек? Да будь на этом месте Аметистов, он умер бы снова, и я ни на секунду не усомнился бы в своем решении.

– А в чем виноват Баскер? Ведь вы именно его хотите убить этой ночью? – произнесла я и добавила внезапно осипшим голосом: – Если уже не убили...

– Он жив, ваш Баскер, – сказал Соловьев, – и будет жить еще три часа. А может, и намного больше.

Я перевела взгляд на Эвелину, все еще стоявшую на коленях.

– Вы и в самом деле безумны, – тихо выговорила я, – но вам нет оправдания, потому что ничто не может оправдать таких преступлений.

Она подняла на меня глаза:

– Наверно, вы правы... Я не хотела смерти Андрея, мне хватит и одного Аметистова. Я возненавидела этих псов, которые раньше вызывали во мне желание жить. Я хотела расстаться с Олегом, но тут...

– Но тут пришел капитан Вавилов и сделал нам предложение, которого мы не сумели отвергнуть, – сказал Соловьев.

– Какое предложение?

– Он сказал, что все знает о нас, что мы убили Аметистова. И что от расплаты нас может спасти только одно... – Психоаналитик некоторое время помедлил и выговорил с ужасающей отчетливостью и ясностью: —Смерть Баскера.

Он поднял Эвелину с пола и прижал к своей груди.

– Вавилов выведет его на болота, для следственного эксперимента, а мы выпустим на него псов. Псы загрызут Баскера, а Селиверстов расстреляет их вместе с погонщиком.

– Братом Эвелины? – воскликнула я.

– Ему лучше умереть, – хрипло выговорила она, – он слишком страдает.

– И на него спишут всю вину?

– Нет, не на него, – холодно ответил Соловьев.

– Ну не на вас же? Естественно, вас перед этим отправят в больницу.

– Куда?..

– То есть за границу, – поправилась я, сожалея о своей нелепой оговорке, угодившей в самое болезненное место моих странных собеседников.

Соловьев коротко глянул на меня, как выстрелил, и отрицательно качнул головой.

– Кто заказчик? – спросила я. – Тимофеев?

– Да, он.

– Ясно. Тогда, насколько я знаю Тимофеева, Вавилову конец. Александр Иванович не любит перебежчиков и ренегатов.

– Да, капитан обречен, – подтвердил Соловьев. – Селиверстов тоже. Ведь он предал своего хозяина.

– Дима? – поразилась я. – Предал Аметистова? Значит, он уже все знал, когда мы ходили на болото за телом Аметистова?

– Нет, тогда еще и Тимофеев не знал обо мне с Вилей. Кто ж бы заплатил деньги за предательство?

– Вавилову тоже проплатили?

– И много.

– А козлами отпущения Тимофеев избрал Вавилова и Селиверстова.

– Именно так. Виля, – он повернулся к Эвелине, расслабленно сидящей у стены и бессмысленно глядящей в пол, – тебе плохо?

– Когда мы уезжаем? – спросила она.

– Послезавтра утром улетаем в Москву, а оттуда, вечером, в Мадрид.

– А Лена? Фил?

– Они приедут через месяц. Все будет хорошо, Вилечка.

– Я хочу, чтобы черных псов никогда больше не было, Олег. Даже в моих снах.

– Я обещаю, – коротко ответил он.

В этот момент в комнату вошел высокий человек, держащий на поводке здоровенного черного мастино неаполитано. Если это и есть ночной кошмар Баскера, то наркотик, которым пичкали гостей и хозяев виллы, вероятно, очень силен, если это добродушное животное превратилось в светящегося демона исполинских размеров. Зато человек выглядел ужасно.

Это был высоченный детина метра два ростом, но с несоизмеримо узкими плечами, плоской впалой грудью и длинными, как у обезьяны, руками почти до колен и короткими, кривыми ногами. Для его огромного роста голову он имел очень маленькую, с нелепо приплюснутым затылком, на котором курчавились короткие редкие волоски. Маленькие узкие глазки неопределенного цвета смотрели кротко и бессмысленно, а в сочетании с гладким безволосым подбородком, словно размазанным по лицу носом и огромным оскаленным ртом с кривыми желтыми зубами лицо казалось какой-то нелепой и страшной маской.

– Вы и его пытались лечить своей микстурой? – довольно нелюбезно спросила я Соловьева. – Синдром Дауна обезображивает человека, но не до такой же степени!

Больной повернул ко мне лицо, раздув ноздри, с шумом втянул воздух и вдруг сказал скрипучим, неестественным голосом – так, будто у него была надтреснута гортань и язык неподъемной тяжестью гулко ворочался во рту:

– Докэ... тор-рэ Соловьеф-фи-и... Синдр-р-р-р... Дауна... Дауна, Дауна!

Последнее слово он выговорил ясно и четко и, очевидно, обрадовавшись этому, стал приплясывать, бормоча себе под нос: «Дауна... Дауна!..»

– Он стал еще хуже, Олег, – произнесла Эвелина, – Васик, ты кормил собачек?

Васик закивал, не прерывая ритуального танца, потом начал яростно гладить пса, отчего тот наконец зарычал и повернул к бедному олигофрену оскаленную пасть.

Тот что-то замычал и отдернул руку, словно обжегшись. Губы Эвелины искривились болью, и она обессиленно прильнула к плечу Соловьева.

– Да, Вилечка, – пробормотал он, – бог действительно устал любить нас...

И она словно ждала этих слов, потому что вздохнула и заплакала, как маленькая девочка, – легко, звонко, безудержно. Но рыдание сорвалось в глухой хрип и затихло, когда он тяжело провел рукой по ее спутанным волосам...