Дублерша для жены - Серова Марина Сергеевна. Страница 13

– Я и не сомневалась, что вам со мной повезло, – усмехнувшись, с иронией сказала я.

– Можно сказать и так. Ну вот, вроде все изложил. Напугалась, нет, а? По моим раскладам – не должна.

– Да не надо меня пугать, Сережа. Меня и не так пугали. Я все-таки надеюсь, что меня, то есть Алиночку, не будут убивать всю сразу.

– Я тоже на это надеюсь, – отозвался личный охранник Эллера. – Кстати, сейчас едем к батюшке. Проще говоря – к Бжезинскому. Если не проколешься у него, так не проколешься нигде.

– Я так и подумала, что Бориса Оттобальдовича вы держите за самого опасного человека, – с иронией сказала я. – Леонард Леонтьевич тоже высказывал подобные опасения.

Вышедкевич взглянул на меня исподлобья и снова пожал плечами. Я же заговорила голосом и с интонациями Алины:

– Бжезинский – оно, конечно, человек большой, но зачем же выключатели ломать, Сережа? – Тут я хихикнула и сама себя оценила: – Похоже сказала, правда? Главное, как я понимаю, не переигрывать. Как ты с этим злосчастным выключателем...

Борис Оттобальдович Бжезинский встретил нас довольно холодно. Он быстро пожал руку зятю, мельком оглядел меня и выговорил:

– А, вернулась с курорта? Вижу, вижу, опять обличье штопала. Мне уже доложили. На себя не похожа. (Я едва не вздрогнула и внутренне сжалась, тут же мельком взглянула на себя в зеркало: почему не похожа, похожа, еще как похожа!) Заняться, что ли, больше нечем? – продолжал Бжезинский. – Ну что за народ – только и умеют, что развлекаться. Вы, Леонард Леонтьевич, хоть бы роль дали ей в фильме. Какую-нибудь третьего плана, потому что из первого ей нельзя давать – картина тогда уж точно провалится.

– Ты, папа, меня всегда высоко ценил, – буркнула я, вложив в эту фразу все эмоции, которые могли бы обуревать тщеславную Алину Эллер при подобной реплике отца. Надо сказать, что я, наверное, все-таки волновалась, потому что голос предательски дрогнул. К счастью, все это было списано на вполне понятное при таком лобовом оскорблении негодование.

– Борис Оттобальдович, у меня не так много времени, так что, быть может, пройдем? – осведомился Эллер.

– Да, стол уже сервирован. Кстати, у нас сегодня гости.

– Гости?

– Не только вы. Будет господин Лукин с супругой. Вы, московские, его не знаете, а вот Алина, кажется, с ним знакома.

Лукин! Тот самый человек, о котором предостерегал меня Вышедкевич. Лукин, большая тарасовская шишка. Впрочем, мне приходилось слышать о нем и раньше, но никогда не случалось сталкиваться с ним лично.

Да, действительно, он был чрезвычайно молод для такой ответственной должности, какую занимал в данный момент. Едва ли ему сейчас сильно за тридцать. К тому же, если судить по свежему, даже цветущему виду, подтянутой фигуре и безукоризненной, ровной белоснежной улыбке, господин Лукин чрезвычайно старательно следит за собой по принципу – на бога, а также природу и молодость надейся, а сам не плошай.

Он был облачен в такой же безукоризненный, как весь его внешний вид, светло-серый костюм-тройку. Честное слово, если уж окончательно ставить себя на место Алины, то неудивительно, что этот Лукин ходил у нее в близких знакомых. Чрезвычайно близких знакомых. Потому как хоть Леонард Леонтьевич и был знаменитым режиссером, и молодился до последней возможности, и трепетно относился к своему здоровью, тем не менее молодость есть молодость – Лукин выглядел куда привлекательнее.

Тем больше удивления вызывала сопровождающая его женщина.

Это была увядающая особа со старательно замазанным косметикой лицом. Вероятно, желая подчеркнуть свою относительную молодость, она облачилась в претенциозное платье, оголяющее плечи и подчеркивающее бюст. Определив для себя возраст дамы приблизительно в сорок два – сорок три года, я тем не менее подумала, что выглядит она совсем неплохо даже рядом с красавчиком Лукиным, цветущим и благоухающим. Как, скажем, выглядела бы неплохо моложавая мама рядом со взрослым сыном.

Лидия Ильинична, так звали женщину, очень подошла бы для Эллера или для Бжезинского, который был, между прочим, вдовцом.

Кстати, о Борисе Оттобальдовиче. От былой красоты, о которой упоминала моя тетушка, рассказывая о молодости Бжезинского, ничего не осталось. Длинное, обрюзгшее, неулыбчивое лицо тестя Эллера выражало два чувства: желчное раздражение и сарказм. Полузакрытые морщинистые веки накидывали на облик этого человека своеобразный флер надменной углубленности в себя. Лицо его как бы говорило: «И что за шушера у меня в доме собралась! Дочка-дура, ее муженек-режиссер, плешивая самовлюбленность, да еще сопляк из Регистрационной палаты со своей престарелой коровой». Ничего подобного сказать вслух Борис Оттобальдович, понятное дело, себе не позволял, но лично мне хватало и одного выражения его лица.

– Ну вот, – проговорил хозяин дома, когда все расселись за столом, – наконец-то собрался весь старинный ареопаг. А то мы как-то заждались Алину Борисовну, катающуюся по заграницам. А, Алина Борисовна? – глянул он на меня.

«Алина Борисовна»! Эллер еле заметно толкнул меня под столом коленом, и я ответила:

– А меня больно никто и не приглашал. Да, за границами каталась. А сам-то... Тоже, наверное, только что из Финляндии приехал, от друзей, стариков-разбойников.

Мой ответ вызвал легкий шелестящий смех. Видимо, я удачно попала. Про поездки Бориса Оттобальдовича в Финляндию к друзьям, которых он называл стариками-разбойниками, я, как и о многом другом, узнала от Эллера и из видеозаписей Алины.

– Ну ладно, – бросил Бжезинский, – хватит пикироваться. Приехала – и хорошо. Надеюсь, отдых пошел тебе на пользу, дочь.

– Конечно, на пользу, – вместо меня ответил Леонард Леонтьевич, – как-никак Альпы, мороз и солнце – день чудесный... И снег, снег!

– Чудесней не придумаешь. Зато у нас в Тарасове, в глуши, мороз присутствует, а вот снег выпасть не удосужился. Не знаю, о чем там, в небесной канцелярии, думают, – выговорил Лукин. Я впервые услышала его голос, оказавшийся высоким и довольно мелодичным, если бы не несколько визгливых ноток, проскользнувших в его речи.

– Да где уж им до тебя с канцеляриями-то, Алексей! – отозвался Борис Оттобальдович. – Ты у нас зубр бюрократии, а на небесах засели наивные индивидуалисты.

Весь обед прошел в той же ни к чему не обязывающей остренькой беседе с колкими, а порой и весьма сомнительными шутками. Я старалась по мере возможности вставлять реплики, которые, как мне казалось, соответствовали тому, что могла сказать Алина по поводу происходящего. Моей непринужденности способствовали несколько бокалов вина, которые рассеяли некоторую напряженность. Правда, мне показалось, что Лукин косился на меня. Зато – и это главное! – был совершенно спокоен Борис Оттобальдович, а когда и он немного выпил, я совсем успокоилась: не отличит, не определит.

Сработало.

После обеда Эллер и Бжезинский перешли в гостиную и погрузились в беседу. Я не без оснований подумала, что мне рисоваться не стоит, и решила потихоньку удалиться. Сиятельным собеседникам и без того хватало женского общества, потому как Лидия Ильинична назойливо предлагала себя в качестве третьей участницы разговора и улыбалась так широко, словно ставила целью разодрать себе рот.

Я вышла в коридор. За моей спиной чуть скрипнула дверь, и негромкий голос окликнул:

– Аля!

Я обернулась. Ко мне спешил Лукин. Он настиг меня несколько суетливым шагом, взял за запястье и произнес:

– Пойдем в кухню, поговорим.

– А что такое? – спросила я, вспоминая, что Лукина зовут, кажется, Алексей и что мне надлежит называть его именно так, потому что Алина Эллер была его любовницей. Быть может, до самого момента отъезда за границу.

– Нужно поговорить, – повторил он, таща меня на буксире на кухню.

Тут, заперев за собой дверь, он повернул ко мне довольно-таки взволнованное лицо и промолвил:

– Ну вот что. Ты почему, когда откинулась за границу со своим старпером-киношником, мне ничего не сказала, никак не предупредила? Позвонить не могла, да?