Затяжной выстрел - Азольский Анатолий. Страница 45

— Ты сказал, что…

— Сказал. Да, я тебя спас, и не надо меня торопить… Спас. Существует такая категория: общественная необходимость. Что это такое, я не знаю, и никто не знает, она — вне людей, над людьми, она осознается людьми с некоторым запозданием. Чтоб тебе было понятнее, скажу просто: есть времена, когда люди выходят из самоконтроля человечество в целом начинает, грубо говоря, дурить. Леса кишмя кишат еще зверьем и птицей, охотою еще можно кормиться пятьдесят или сто лет, но люди вдруг выжигают леса и сеют пшеницу. Можно кормиться тем, что рядом, под ногами, — нет, люди седлают коней и многомиллионными ордами устремляются с востока на запад, все истребляя по пути, закладывая истреблением будущие нашествия с запада на восток. И так далее. Так вот, в сентябре этого года появилась общественная необходимость — вывалять в перьях измазанного дегтем командира 5-й батареи. Не мне поручили эту общественно полезную миссию. Не мне. Но у меня уже интерес был к линкору, и любопытно стало, с какой же общественно необходимой точки зрения глянут на человека, который на обозрение всей эскадры выставил ее нижнее бельишко… Так с чего начнем? Вот с чего: это ты для изучения развесил по казематам силуэты американских и английских эсминцев типа «Флетчер», «Гиринг» и «Дэринг»?

— Я, — удивился Манцев. — Вообще— то силуэты больше нужны сигнальщикам, но и моим наводчикам не мешало бы знать. И другие соображения были.

— А где ты взял эти плакаты?

— На Минной, у флагарта. Их у него полно. Кто берет, кто не берет.

— Вот, вот… Дерьмовые кораблики, наши «тридцатки» превосходят их во всем, англичане, к примеру. эсминцы проекта «30— бис» относят к классу легких крейсеров… И слушай, слушай, Манцев: решено было приписать тебе восхваление американской техники…

— Подожди немного, — попросил Манцев и пошел к буфетной стойке, выбрал мускат получше, яблоко порумяней, понес в клетушку. Женщина полулежала на диванчике, смотрела на бело— розовые спирали электроплитки, у которой сушились ее ботики, подобрала ноги, разрешая садиться рядом, но Манцев отказался: «Потом». Он долго еще стоял за дверью.

— Ну, и что дальше? — спросил он, возвратившись.

— Мы не одни? — насторожился Званцев.

— Считай, одни… Случайная женщина, в поезде познакомился. Негде ночевать, буфетчица обещала ее устроить.

— Кто такая?

— Никто. О близости берега свидетельствует появление чаек, примерно так пишется в лоциях… Ну?

— Ну, и решил спасти. На будущее запомни: спасают всегда себя, вызволение ближнего из беды — всего лишь предлог для ублаготворения собственного "Я"… Представилось мне, что назначают тебя командиром корабля 1-го или 2-го ранга, пойдет твоя кандидатура в ЦК, откроет ответственный товарищ личное дело твое, прочитает о крестике на шее — и с большевистской прямотой обложит матом корреспондента Званцева. А будь в личном деле восхваление врага, то задумался бы товарищ, откуда ему знать, что «Флетчер» много хуже « Безудержного»…

— Низкий поклон тебе, ловчила от пера… Милютина, догадываюсь, ты тоже когда— то спас.

— Угадал… Все та же неотвратимая общественная необходимость… Здесь это было, в Севастополе, Юрочка Милютин тогда на бригаде эсминцев служил, в бригаде — одна довоенная рухлядь. Вот и случилось; в Севастополь пожаловала английская эскадра с дружеским визитом, такие визиты — хуже вероломного нападения для наших умников. Конечно, англичане и пошпионить пришли: какой дурак откажется посмотреть на порядки в базе чужого флота? Но и другие желания были: Крымская война, могилы предков на Альме, Ялтинская конференция… Милютина делают лоцманом, лоцман и вводит флагманский корабль англичан в Северную бухту, а при лоцмане — я, переводчик, хотя Юрий Иванович не хуже меня знает английский язык, но это уже проказы наших умников, примитивны, как бревно, потому и любят все усложнять, потому и не переодели меня, в курсантской форме остался, стажировался на «Красном Кавказе». Развеселый эпизодик произошел там, к слову сказать, с Трегубом, линкоровским боцманом, его— то ты должен знать, на Минной стенке долго потешались над старым мореманом, вообразившим, что его знает весь английский флот. Трегуба тоже к делу приставили, стоял на баке английского флагмана и кричал, как положено, на мостик: «До бочки сто восемьдесят метров!.. До бочки сто пятьдесят метров!..» Кто из наших на мостике, ему, конечно, не сказали, конспирация полная, а Юрочка Милютин, старый шкодник, не удержался и засадил в мегафон Трегубу: «Врешь, Трегуб! Не сто пятьдесят, а сто тридцать метров!..» Англичане спустили шлюпку, сами заводили швартовый конец на бочку, я на бак сошел, мат Трегуба гребцам переводил, Милютин без меня остался на мостике, один на один с англичанами… Погостила эскадра трое суток и отвалила к туманным берегам, а в Севастополе начались поиски, умникам надо было доказать, что не дремали они, что недреманным оком распознан негодяй, выдавший государственную и военную тайну. Общественная необходимость требовала крови. Столько мероприятий проведено, столько раз внушалось насчет бдительности — и что ж, впустую? Сегодня нет предателей, завтра нет, а что тогда делать с тезисом о том, что кругом — враги? Бдительность ослабнет, собачка перестанет слюну выделять по звонку. И вот что дико, Олег Манцев, вот что: сами офицеры флота хотели крови или запаха крови, сами! Как— то так получалось, что предатель требовался. Предатель— болтун, дурак, пьяница — был общественно необходим, наличие единственного дурака или болтуна как— то возвеличивало остальных, во всех взглядах читалось: КТО? Кто он, презренный?.. И взоры сами собой направлялись на одного косноязычного, на белую ворону, только что прибывшую с Балтики, ворона на эсминцах служила, у Милютина, между прочим, капитан-лейтенант один, фамилия ни к чему… и некому заступиться за бедолагу, и в личном деле какой— то казус, перед войной сидел полгода. Не детей мне его стало жалко, не его самого, нет. Он ведь, чтоб детей спасти, потащил бы за собой многих, я этих многих пожалел, я гуманист, запомни это, я ровно люблю и терплю всех: и друзей, и врагов, потому что не знаю, что появилось раньше — термит или термитник, и тот, кто это узнает, станет величайшим гуманистом, потому что ничего человеческого в нем не останется. Так вот, общественная необходимость выбрала другую жертву, Милютина, и умники обвинили Милютина в том, что выдал он якобы англичанам тайну, в данном случае — глубины Северной бухты, и полетели умники в ими же вырытую яму, это с их ведома в магазине на Большой Морской который месяц уже продавалась карта с теми же глубинами… Спасая свое лицо, умники на какое— то время отстранили Милютина от службы, а потом медленно и верно стали продвигать его, и в том, что через месяц Юрий Иванович Милютин станет командиром современнейшего крейсера, и моя заслуга… Чего он не понимает, чего и ты понять не хочешь…

— Правильно, не хочу, — хмыкнул Манцев. Веселость какая— то поигрывала в нем, на анекдоты тянуло. — Ну, хорошо, согласимся: ты — спаситель. Выручил какого— то каплея, потом Милютина, потом двух адмиралов, меня затем. Со мной ты объяснился. Почему бы тебе с Милютиным не поговорить?

— А зачем? — живо поинтересовался Званцев. — Зачем?

— Как — зачем?.. Чтоб устранить недоразумение. Чтоб не гнал он тебя с линкора.

— Ах, вот оно что… Так разве общественная необходимость зависит от Милютина или Званцева?.. И думай, думай, Олег Манцев, думай глубоко и обостренно. И когда ты всмотришься в дела людские, ты поразишься низменности побуждений тех, кого принято называть благородными и самоотверженными людьми. Они совершают человеколюбивые акты, повинуясь не толчку своего изначального чувства, а в расчете на ответную благодарность, на помощь спасенного им человека. Они так трусливы и жалки, что на собственные силы не надеются, им похвальба нужна с трибуны, они не вышли еще из первобытного леса, где око за око, где зуб за зуб. Настоящий человек — это тот, кто умеет противостоять общественной необходимости… или следовать ей, сохраняя себя, естество свое, кого не страшит суд людей, кто сам себе судья. И ты — из таких людей, вот почему я так свободно раскрываюсь.