Затяжной выстрел - Азольский Анатолий. Страница 54

Вошел дородный капитан 2 ранга. Глянул на человека у стены, о погонами старшего лейтенанта.

— Подписано, — сказал он, раскрывая папку и показывая Жилкину, что находится в папке. — В ваше распоряжение.

— Как у нас с офицерами?.. Я слышал, на «Ладном» нет «бычка»?

— А не лучше ли его на «Крым»?

Манцев слушал — и шевельнулся интерес к жалким корабликам. Итальянские, быстроходные, хорошо вооруженные, но с малой дальностью плавания, построенные только для Средиземного моря. без океанских амбиций, все на "Л" — «Ладный», «Лютый» и прочие. «Бычок» — это командир боевой части, БЧ.

Крейсер «Красный Крым» не нуждался, по мнению Жилкина, в Манцеве.

— На «Ладном» действительно нет командира БЧ-3, — согласился начальник штаба. — Но Манцев кончил артиллерийский факультет…

— Железки он освоит любые… Это тот самый Манцев.

— Ага, — отозвался начальник штаба и глубоко задумался, проникая в намерения Жилкина, а Манцеву стало совсем тепло. Да, он освоит «железки», торпедные аппараты и мины. Но будет и другое: люди. Опять тридцать парней из разных углов России. Их надо учить. Русские люди обязаны защищать русскую землю и русские воды.

— Командир БЧ-3 на «Ладный» назначен уже, — вспомнил начальник штаба.

— Тогда— «Легкий»?

Капитан 2 ранга Барбаш пришел Жилкину на помощь, принес личное дело Манцева, показал, на какие строчки следует обратить внимание и кем эти строчки подписаны. А сам смотрел на Манцева какими— то кисельными, дурными глазами. Зловеще произнес: «Еще раз в таком виде на Минной стенке…»

Ушел Барбаш, унося личное дело, пообещав немедленно отправить его в Одессу, и начальник штаба, уже сдавшись, выдвинул последнее опасение:

— За старое он не возьмется?

— Не возьмется. Да и «мера поощрения» будет отменена когда— нибудь. Но, в общем, вы правы. За Манцевым нужен присмотр.

— Совершенно верно, Степан Иванович. Полагаю, что назначить его надо на «Лютый», помощником.

— Добро!

Вот и свершилось, вот и сбылось, не совсем, но сбылось, вот и произошло то, что загадано было весною. И вахтенный офицер «Лютого», уже предупрежденный, встретил рапортом. И не «кому и как прикажете о вас доложить?», а «какие будут приказания?».

Олег Манцев, помощник командира миноносца «Лютый», осмотрел каюту свою и остался ею доволен. Он теперь один, и ни с кем не надо говорить.

Палубы и переборки здесь после линкора кажутся легкими, почти прозрачными. Топот ног, звучание голосов проникают в каюту. «Где вестовой старпома? Чемодан принесли!..» Почему старпома? Он же помощник? Нет, все верно. «Лютый» — это не «тридцатка», миноносец — корабль 3-го ранга, старпома вообще нет, обязанности его исполняет помощник командира, но здесь он называется старпомом для пущей важности.

Вестовой ничем не похож на пронырливого и хозяйственного Василя Дрыгалюка, и это тоже обрадовало Манцева. Он брился и видел в зеркале вестового, неумело чистившего пуговицы шинели. Он вспомнил о зловещем предупреждении Барбаша и подумал, что ни в каком виде Барбаш не увидит его здесь на Минной стенке. Бригада базируется в Одессе — два стареньких крейсера, несколько миноносцев, какие— то еще кораблики, и заходят они в Севастополь редко. И будет ли вообще время сходить на берег? Командир «Лютого» и помощник его надолго отлучены от кораблей, «Лютым» командует временно сам командир бригады Жилкин, и уж он— то семь шкур спустит с него, но управлять кораблем научит.

Олег Манцев поднялся на палубу, а потом и на ходовой мостик. Ему не терпелось глянуть на оружие, которым отныне управлял он. Четыре пушечки главного калибра, два торпедных аппарата, разная зенитная мелочь, сотни полторы матросов, человек десять офицеров, скорость узлов за тридцать — что ж, воевать можно. Не исключено, что именно этот кораблик доползет до.родной базы, в беззвучной утренней тишине пришвартуется у причала с пробоиной в борту, изрешеченный осколками, израненный, истекающий кровью, но — не побежденный.

Иван Данилович свой кабинет на Минной стенке закрыл, мимо окон Барбаша проходил, стараясь не смотреть, Те три канцеляриста забылись, да и сляпанный ими приказ никаких последствий не имел. Вспоминалась Ивану Даниловичу сущая, казалось бы, мелочь: обложка личного дела Манцева О. П. Полгода назад Барбаш принес ему ярко— синюю, как утреннее небо, папку, свеженькую, пахнущую типографской краской; ногтем поддевая обложку, Иван Данилович с величайшей бережностью переворачивал листы. Ныне же папка с личным делом офицера, только начинавшего служить, напоминала небосклон, затянутый сплошной облачностью, была затасканной, залапанной, засмотренной и засаленной.

Выпал однажды случай, побывал он в Мартыновой слободе под вечер. Радиолы не голосили на всю округу, цветочные горшки не летели — ни пьяного угара, ни визга, а все те же дивчины с— пид Полтавы, которые в ту майскую ночь полуголыми носились по слободе. Горсовет покряхтел, поохал, но открыл магазины в слободе, клуб, пустил автобусы до города, отремонтировал дома — кропотливая, мелкая, нудная работа, к которой причастен был и Долгушин: это он послал в слободу актив женсовета, порекомендовав некоторым дамам не зажимать носик наманикюренными пальчиками, а засучить рукавчики, помочь, проявить участие, посострадать тем, кто в общежитии забеременел и боится к родителям возвращаться, выгнать проворовавшихся комендантов. Мелко, нудно, кропотливо, но дело двигается, со скрипом, недопустимо медленно, и все же двигается, жизнь меняется к лучшему, и как о детской шалости вспоминались истошные призывы, операция по окружению… Та же бездумная система «увольнение— мера поощрения».

По нескольку дней Иван Данилович жил то на «Ушакове», то на «Фрунзе», то на «Куйбышеве», мог бы и на линкоре обосноваться, милые и послушные люди — новый командир, новый старпом, новый замполит (Лукьянова перевели начальником политотдела в училище). Но уж очень неуклюж корабль, тугодумен и массивен. Долгушин сделался тихим, не давал ни ценных, ни весьма ценных указаний. Всматривался в людей, хотел понять, кто они. На войне люди узнавались сразу, по второму бою. Кое— как, но людей можно было еще определить на академической скамье. А здесь, на эскадре, люди непознаваемы, а начнут показывать себя, проявлять — и улетают в ночь затухающими искрами или проваливаются на черное дно флота, спиваются, совершают вдруг нечто невообразимое и идут на гауптвахту, как в лазарет. Он всматривался в людей и размышлял о тайне «меры поощрения». Как могло случиться, что сотни офицеров и адмиралов, включая самого командующего. сами себе придумали нехитрый способ избавления от тяжкого труда воспитания, сознавая при этом, что придуманный метод вредит им, всей эскадре, стране? Откуда эта страсть творить во вред себе? Национальное свойство, именуемое леностью мышления? Склонность все сложное решать примитивно — разрубом или отъемом? Вечная гонка за ускользающим временем, на заре эскадры проявившаяся, когда волоком тащили корабли по обмелевшему Дону?

О Болдыреве он не забывал. Справлялся по телефону, душевно поговорил о нем с начальником госпиталя. Послал дочь к Болдыреву в палату: не станет же капитан 1 ранга и начальник политотдела навещать капитан-лейтенанта. В каюте командира линкора как бы невзначай заметил: «Болдырев— то не женат?.. А то дочь наведываться стала часто, вашего зенитчика не забывает…» Тот смекнул, дал «добро» на перевод Болдырева. Куда — покажет будущее.

В феврале крейсера проводили совместные стрельбы по берегу, корректировочные посты с мыса докладывали: цель поражена, отклонений нет. Настроение на крейсерах приподнялось. К Долгушину в каюту пришел командующий эскадрой, спросил участливо, тихо, обеспокоенно, как дела в семье, со здоровьем как, не нужна ли помощь в чем— либо. Служба службой, продолжал командующий, но и о доме не надо забывать, и многие уже задаются вопросом, почему начальник политотдела почти не бывает на берегу… «Не поощрен», — без улыбки, без вызова ответил Долгушин, и командующий понял по— своему, посидел в молчании и успокаивающе произнес: «Скоро уже, скоро…»