Визит «Джалиты» - Азов Марк. Страница 18
Мария поймала себя на слове «гостил». Какие все довоенные слова! Если бы об этом госте пронюхал какой-нибудь Гуров, Виля угодил бы под военно-полевой суд.
Нет, нет, это несовместимо: Виля и Гуров! Но может, она, Мария… попросту говоря, пристрастна. Ведь это его отчёты о плаваниях она вырезала из «Статистических сборников Российского географического общества» и вклеивала в альбом, как институтка стихи. А однажды она прочитала в тех «Сборниках», что за заслуги перед географической наукой лейтенант Дубцов награждён медалью Семёнова-Тян-Шанского. Она гордилась этой его медалью больше, чем его же крестом и кортиком на анненской ленте, полученными за храбрость в войне 1914 года.
Да! Конечно, ей трудно судить о Виле беспристрастно… Но папа! Когда папе надо было посоветоваться со своей совестью, он звал Вилю. Так было, когда папу назначили генерал-инспектором санитарной службы флота. При первой же инспекции он обнаружил не только антисанитарные, но и вообще нечеловеческие условия содержания военных моряков. Гнилая червивая пища, кишащие паразитами кубрики и гальюны, издевательства над матросами и мордобой. Папа рассказывал, как он подал тогда протест морскому министру Григоровичу и как его протест пошёл гулять по канцеляриям. И тогда генерал решил посоветоваться… с лейтенантом. Он заперся в своём домашнем кабинете с Вилей Дубцовым. Мария не могла слышать, о чём они там говорили. Она знает только одно: это Виля сказал папе, что Григорович намеренно маринует его протест. Ведь матросы и сами жалуются. Признать правоту профессора Забродского — значит, признать, что требования матросов справедливы. Этого министр не сделает никогда, сказал Виля, и папа на Вилю накричал. Он кричал, что дойдёт до самого царя — и справедливость восторжествует! Но очень скоро папе пришлось убедиться, что Виля был прав. Царская охранка как раз в это время готовила грандиозную расправу над матросами всего Черноморского флота. Провокаторы из меньшевиков и эсеров донесли, что готовится вооружённое восстание на кораблях «Иоанн Златоуст», «Синоп», «Три святителя», «Евстафий», «Пантелеймон», «Кагул», «Память Меркурия». Сто сорок три матроса были схвачены и преданы военно-полевому суду. По приказу царя коллегию военно-полевого суда возглавил морской министр Григорович. Тот самый, кто так безбожно мариновал протест Забродского. Пока профессор писал протесты, царь и его министр готовили физическую расправу. Забродский протестовал против мордобоя, а коллегия военного суда приговорила 17 моряков к смертной казни, остальных ожидала каторга…
Утром 24 ноября 1912 года лейтенант Дубцов пришёл на квартиру генерала Забродского в Севастополе, и они снова заперлись в кабинете.
— Сегодня ночью, — сказал Виля, — приговор приведён в исполнение. Матросы расстреляны и зарыты на мысу близ Херсонесского маяка. В одного из них, большевика Лозинского, солдаты отказались стрелять. Капитан Путинцев, который командовал расстрелом, застрелил его собственноручно.
В этот же день генерал-инспектор санитарной службы флота профессор санкт-петербургской Военно-медицинской академии Забродский подал в отставку и никогда больше не надевал военный мундир.
А Виля?.. Виля его подвёл. Сам он не ушёл из военного флота, хотя мог бы заниматься наукой, плавая на гражданских судах.
«Да-а… Вот тогда, наверно, началось падение Вили Дубцова, — подумала Мария. — Виля не подвёл папу, а предал… Но папа, с его прекраснодушием, не понял этого и не осудил».
«Если такие, как Виля, уйдут из флота, — говорил он, — кто будет защищать Россию на морях? Царь? Министр Григорович? Или палач Путинцев?»
И вот, оказывается, Виля, как тот Путинцев — палач!
«ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ ВЕРИТЬ СЛЕПО»
Дубцов брился в мезонине, в небольшой комнатушке с покатым потолком. Он был в брюках профессора Забродского и в своей белой рубахе с твёрдыми манжетами. Пиджак от папиного костюма, единственного не выменянного Марией на еду, висел на спинке стула.
Мария по винтовой лестнице взбежала наверх:
— Уезжайте! Я прошу вас! Я так хочу!
— Раньше вы не хотели, чтоб я уезжал.
— Я молила бога, чтобы вы успели уехать.
Дубцов улыбнулся:
— Кажется, я уловил вашу логику. Все, что вы говорите, следует читать наоборот.
— Все! Все в жизни следует читать наоборот! Это даже мальчик знает, Коля, в свои четырнадцать лет! — Мария почти кричала, прижимая к груди Колин узелок с вещами. — Вас в первую очередь следует читать наоборот! Почему вы мне не сказали, что служите в контрразведке?
Лицо Дубцова стало до безжизненности серьёзным:
— Я имел честь вам заметить, Мария Станиславовна, что выполняю свой долг. Вам это, помнится, не понравилось.
— Ещё бы! Если это долг палача!
— Вы прекрасно знаете, что я не палач. Хотя был один случай, когда мне приказали расстрелять человека, но…
— Вы говорите о болгарине?..
— Вы знаете, о ком я говорю. Не стоит повторять. Я не уверен, что нас не подслушивают.
— Здесь некому подслушивать!
— А кто вам сказал, что я служил в контрразведке?
Мария только сейчас заметила, что так и пришла сюда с Колиным узелком.
— Коля в погребе слышал ваши разговоры с Гуровым. Мы с детьми взвешиваем крохи на аптекарских весах, а вы с Гуровым сидите в подполье на мешках с сахаром, как собаки на сене! Как вы могли?! Как могли вы, Вильям Владимирович, выбрать такой бесчестный вид оружия в борьбе с большевиками: «…морить голодом кухаркиных детей!» Стыдно, Вильям Владимирович! Стыдно воевать с больными детьми. У этих детей есть свой враг, понимаете? Страшнее всех ваших бронированных дредноутов! Могу вам его показать в микроскоп. Против этого врага здесь одна женщина. Я!.. Я их сберегла до конца войны… двоих схоронила… А вы! Здоровые взрослые мужчины… Уходите! Я вас не люблю!
— Я вас тоже люблю.
Мария замерла, прижавшись к стеклу окна, как застигнутая взглядом божья коровка. Она боялась посмотреть на Дубцова. А вдруг он ничего этого не говорил? Ей показалось? Или, наоборот, он сказал это. Что тогда?..
Заскрипели доски пола. Мария вытянула вперёд руки, отгораживаясь от приближающегося Дубцова Колиным злосчастным узелком, как вдруг луч солнца стрельнул сквозь оконное стекло — и в манжетах старшего лейтенанта вспыхнули рубиновые якорьки.
— Как? У вас снова эти запонки?! Значит, болгарин здесь? Он вернулся?!
— Этот человек никогда не вернётся. Море не возвращает…
— А кто же вам вернул запонки?
Нет, это уж никак не укладывалось в голове. Дубцов тогда, когда прятал болгарина, переодел его в свой костюм, рубаху, отдал ему запонки с якорьками — подарок отца… Не мог же он потом его расстрелять и вернуть себе запонки!..
Дубцов надел пиджак и рубиновые огоньки погасли.
— Вы должны мне верить слепо, — сказал он тоном, отсекающим любые возражения. — Слепо! Не думая! Не спрашивая ничего! — Он вынул из кармана брюк браунинг, проверил обойму, загнал в ствол патрон, сдвинул предохранитель, переложил браунинг в карман пиджака. — Другого выхода у нас с вами нет. Если себя не жалеете, пожалейте Колю, ему этого подслушивания не простят.
«СВЯЗАЛСЯ ЧЕРТ С МЛАДЕНЦЕМ»
Гриша в белом халате и докторской шапочке внёс в столовую суп. Облачко пара с запахом лаврового листа вознеслось к потолку, к дырке, сквозь которую росло дерево, стоящее посреди столовой в кадке. Все дети дружно сглотнули слюнки.
— Ополоник, — скомандовал Гриша и протянул к Коле руку за половником.
Коля даже не посмотрел в Гришину сторону. Упорно пряча взгляд, он бессмысленно переставлял хлебницу: то на край стола, то на середину.
— Нашкодил? Ну, признавайся — нашкодил?
Коля рванулся, выскочил из столовой. Гриша догнал. Взглянул Коле прямо в глаза.
— Сказал? По глазам вижу, что рассказал докторше. А она ему скажет, Дубцову!
— Ну и пусть скажет! Пусть он катится отсюда колбасой!
Гриша сорвал с себя докторскую шапочку и стал её топтать: