Дикий урман - Севастьянов Анатолий. Страница 23

– Ты взаправду не вздумай в кого из них кинуть. Попасть-то попадешь, видал, ловко у тебя получается. Только звери-то шибко на рану крепкие. Уйдут с ножом – ни мяса, ни ножа. А без ножа нам… – Федор развел руками.

Росин еще раз швырнул нож в прилепленный к сухостоине березовый листок. Лезвие вонзилось чуть ниже листка.

– Вот видишь – мажу… Ты о чем задумался, Федор?

– Теперь, поди, ищут нас. Всех в деревне от дел оторвали. Добро бы хоть там искали, где надо, еще куда ни шло. А то ведь в пустом месте.

– Думать об этом страшно. Люди бросят все и будут искать, где нас никогда и не было. Еще, не дай Бог, самолеты пошлют. Нам соболей выпускать не всегда их сразу давали, а тут без всякой пользы мотаться будут… А может, сюда какой по пути залетит?

– Ближнее ли дело – «по пути». Сюда лететь да лететь. А почто? Тайга не изба – всю не обыщешь.

– А давай сигнальные костры зажжем! Может, какой самолет и заметит.

– Может, и заметит, который пожары смотрит.

К вечеру на берегу выросла гора хвороста и зеленых веток.

«Дня на три палить хватит», – с удовольствием думал Росин.

Наутро от головешки из чувала задымилась куча хвороста, а когда затрепетала клокастым пламенем, Росин бросил на нее охапку пахучих зеленых веток.

Клубами завертелся густой серый дым и поднялся над тайгой высоким косым столбом.

И началось. Методично, одну за одной тащил охапку, бросал в костер, шел за другой, приносил, бросал, снова шел… И так без конца.

Бушевало пламя. Мокла от пота рубаха. Росин свернул к озеру, сунул рубаху в воду, не выжимая, натянул на себя.

– Поотдохнул бы. Гляди-кось, ветки-то к концу, – сказал Федор, укрепляя на колу уток, чтобы коптились в дыму.

– А я ведь думал, дня на три хватит… Ну ничего, сигналить так сигналить! А меньше что за дым?

То и дело Росин посматривал в голубое небо… Но там только редкие, просвеченные солнцем облака.

Чайки и крачки уже привыкли к дыму. Сновали возле самого костра, пролетая порой сквозь серые клубы.

– Полно. Не шибко часто тут самолеты. Лучше бы те дрова да в зиму…

Росин подошел к озеру, зачерпнул обеими руками воду, плеснул в лицо. На губах горько-соленый вкус пота.

– Ладно, Федор, теперь до вечера недолго. Подымлю, если уж взялся. На худой конец, утки лучше прокоптятся.

Село солнце. На берегу догорал сигнальный костер, разнося по воздуху белый пепел сгоревшей хвои.

– Кончи, паря, звезда вон небо просверлила. Кто теперь полетит.

…В небе и тихих затонах замигали звезды. Потонули во тьме берега, слились с небом контуры деревьев.

Федор сидел возле костра и неторопливо мешал деревянной ложкой щи из кислицы. Росин подтолкнул в огонь недогоревшие концы веток. Федор опустил руку с ложкой и невидящим взглядом смотрел на огонь.

– Да, беспокойство дома. Наталья, поди, ревет втихомолку… А Надюшка, должно, в школу пошла…

Улыбался Федор редко. Но когда разговор заходил о Надюшке, лицо его всегда теплело и становилось особенно добрым от этой отцовской улыбки.

Но вот оно опять стало хмурым.

– Портфелю сулил ей купить…

«И Оля теперь уже занимается, – подумал Росин. – Кончились каникулы…»

В костре зашумели убежавшие щи.

– Давай-ка есть, – спохватился Федор. – Готово давно.

Оба молча принялись за еду.

Крупные звезды горели зеленоватым светом, как горят в темноте кошачьи глаза.

Все больше на небе звезд, все гуще сумрак. Костер теперь как в шатре из непроглядной мглы. В этот шатер то и дело влетали ночные бабочки и, опалив крылья, гибли в огне.

– А у меня мать еще ничего не знает. Волнуется, конечно, у калитки безрукого дядю Яшу с почтальонской сумкой встречает. А он: «Нет, Катерина, опять ничего. Да ты не грусти, напишет…» А ведь скоро из управления напишут: «Пропали в тайге».

Росин замолчал. Вспомнилось неутешное горе матери, когда дядя Яша принес извещение о смерти отца.

– Ничего… Что мы, померли, что ли? Вернемся, опять ладно все будет.

– Не знаю. После смерти отца у нее сердце здорово пошаливать стало.

– Ничего. Мать, она как раз сердцем чует, жив или не жив.

Возле притухающего костра стало холодно. Росин поднялся, ушел в темноту… Вернулся с сушняком. Федор спал. Положил голову на кочку и спал. «Что ж, ведь он вырос у костров… А мне вот что-то не спится».

Росин подбросил дров. «Да, хорошо бы, если люди могли чуять сердцем, – думал Росин, вспоминая Олю. – Тоже ждет писем…»

Вспомнилась первая встреча. Поздняя электричка. По окнам извилистые струйки дождя.

И вдруг она! Вошла и села напротив вместе с подружкой. «Не знаю, как проберусь в этих туфельках. Дождь, темень». – «Говорю, пойдем ко мне, – предложила подружка. – Переночуешь, а утром съездишь». – «Что ты, если брат просит приехать, значит, надо». – «Тогда счастливо добраться. Я схожу. На лекции встретимся». А перед следующей остановкой пошла к выходу и она.

Тоже вышел в тамбур.

«Возьмите». – «Фонарик? Зачем?» – «Берите, берите», – почти силой впихнул, когда была уже на платформе. – «Как я его верну?» – «Я найду вас».

И нашел. Потому что на штампе ее книжки видел: «Московский медицинский институт».

Оказалось, приехала в Москву с Байкала. И глаза у нее под стать Байкалу – голубые, бездонные.

Над озером засверкала луна.

«Может быть, ее видит Оля… А все-таки странно: вот эту луну сейчас видят люди, которые спокойно живут, работают, ходят в кино. Им и в голову не приходит, что есть где-то вот такие дебри и люди, которым уже начинает казаться, что на свете и нет ничего, кроме этих дебрей.

Что бы я сейчас отдал за какой-нибудь приемник! Ведь сколько всяких событий! А у нас о них ни малейшего представления. Слушал бы без конца и день и ночь!

Все-таки какое же чудо приемник! Сидя вот здесь, знать, что творится в мире. Даже слушать репортаж о футбольном матче… Как далеко все это! Можно сойти с ума».

Глава 19

Росин услышал шум мотора. Выскочил из избушки. Но никакого шума уже нет. Вернулся в избушку – опять шумит. Хотел снова ринуться, выбежать, да понял: это Федор тихонько храпит на нарах.

– Вставай давай. Чего ты храпишь, как самолет. Возле избушки пирамидками наставлены длинные прутья с нанизанными на них грибами.

Одна из пирамид потихоньку шевелилась. Осторожно, на цыпочках, Росин подошел к ней. Не замечая его, белка старательно разгрызала гриб, чтобы снять его с прута. Разгрызла, взбежала с ним на дерево и ловко засунула в развилку сучьев.

– Смотри-ка, Федор, там уже десятка полтора грибов!

Испуганная голосом Росина, белка цокнула и замелькала между веток.

– Вот так-то. Ты бурундуков грабить не хошь, а белка нас грабить не совестится… Хороший нонче год для промысла: белки много. Дела у нового председателя складно пойдут… Хоть бы пса моего на охоту кто взял. Неужто весь сезон без дела будет?

– Уж очень молодой у вас председатель. Мальчишка совсем.

– Ничего. Собьется где, старики поправят. Только у него пока все как надо идет. Звероферму вон наладил. На ней бабы не меньше нашего зарабатывают, и для колхоза прибыль… Парень он расторопный, грамотный. До него всё старики колхозом правили. Привыкли по старинке тихонько жить, а он у нас парень хваткий. На-ка вот, готов. – Федор подал Росину только что сделанный деревянный совок с длинными, как пальцы, зубьями, переходящими в лоток. – Вот так прямо: зубья – в брусничник и встряхивай легонько. Вся ягода в лотке будет.

Забрав совок и самую большую корзину, Росин пошел к завалам. Там, неподалеку от медвежьей ловушки, лучший брусничник.

Посмотрев вслед Росину, Федор подумал: «Должно, ночью дождь соберется: лишайник следа не оставляет. Поотсырел, неломкий. И чаек далеча слышно. Вон где орут, а словно у берега. Грибы надо убрать».

А Росин шагал к брусничнику.

Путь недалекий, привычный, давно уже протоптал тропинку, проверяя ловушку…