Дикий урман - Севастьянов Анатолий. Страница 32

– Пришла бы только. На этот вот длинный зуб приманку насадим, прыгнет за ней и угодит лапой меж зубьев. Повиснет – уж не сорвется.

К вечеру трехзубый столб вморозили в яму возле лабаза. На длинный, острый как кинжал зуб насадили крупного карася. «Попадет росомаха, – радовался Росин, – тогда на первое время еды хватит! А там что-нибудь придумаем… А может, пару поймаем?»

– Федор, а может, их две было? Неужели одной столько растащить?

– Она оленя за ночь разгрызет и по урману распрячет. А то готовое не растащить!

Ночью Росин вдруг проснулся и резко приподнялся на локтях. Прислушался… Сел на нары. Чуть пощелкивали дрова в чувале, ровно дышал во сне Федор.

Тресь! – раздалось на улице.

Росин спрыгнул с нар, толкнул дверь и, вглядываясь в темноту, старался рассмотреть рожон.

– Почто бегаешь посреди ночи? Федор приподнялся с нар.

– Шум какой-то был, думал, росомаха попалась.

– Спи. Лесины на морозе колются.

Наутро ни у лабаза, ни у рожона никаких следов. Не появилось их ни на второй день, ни на третий.

– Наверное, она совсем не придет. Запасов у нее хватает… Чего же делать будем, Федор?

Глава 26

Федор нанизал трубчатую косточку на длинную, срезанную с ремня сыромятную полоску.

– Как петля захлестнется, костяшка как раз ему супротив зубов придется, – пояснил он Росину.

– А ты уверен, что заяц попадет в такую грубую петлю? – усомнился Росин.

– Попадет. Надо только на поляне ставить. По чистому ночью он ходко идет, не смотрит.

Забрав петли, Федор ушел в урман… Но вскоре вернулся обратно.

– Нету зайцев. Рысь посбирала. След ее видел. – Федор бросил петлю под нары. – По-другому еду промышлять надо. Слопцы, что ли, порасчистить. Может, кто на рябину приманится.

– А если не приманится?

Не отвечая, Федор запахнул шкуру, взял нож и вышел из избушки.

– Вот это варить будем, – сказал он, вернувшись, и положил на стол желтую, промерзшую кору березы.

– Ты за этим ходил? – удивился Росин. – Это, пожалуй, все равно что пень варить. Вон, возьми у чувала и вари. За ним, по крайней мере, ходить не надо.

– Ели люди. И мы поедим. – Федор изрубил кору на мелкие кусочки, насыпал пригоршнями в горшок, залил водой и поставил на пылающие жаром угли.

– Сейчас бы такой чугунок картошки с огурчиками или грибочками, – вздохнул Росин. – Хоть раз бы поесть по-настоящему.

Федор взял деревянную ложку и помешал в горшке. Избушка наполнилась запахом пареных веников.

– Ну что, может, готово? – спросил Росин.

– Да вроде размякло, попробуй.

– Нет уж, ешь первый… Впрочем, давай!

Росин зачерпнул желтую, распарившуюся пищу, попробовал и тут же чуть не бросил ложку.

– Нет, такую пищу я не переварю.

Федор взял ложку и, не пробуя, принялся есть.

– Ешь, переваришь. В мужицком брюхе долото сгниет.

– От муки из корневищ опухать начали, а от этой каши совсем ноги протянем.

– Это с голодухи пухнуть начали, а не от муки. Не худо бы такой муки поболе…

В углу избушки стоял глиняный горшок с зеленоватым пахучим настоем сосновых веток. Каждый день Федор выпивал кружку и заставлял пить Росина.

– Пей, не вороти нос, цингой еще заболеть не хватало.

И Росин тоже понемногу пил этот смоляной горький настой.

Зато другое противоцинготное лекарство он мог бы принимать хоть килограммами. Да Федор выдавал только по щепотке. Это были вкуснейшие сушеные ягоды черной смородины…

Т-ррр, т-ррр – донеслось из тайги.

Росин приоткрыл дверь. Неподалеку на верхушке дерева сидел большой черный дятел. Он посмотрел по сторонам и опять: р-ррр! – забарабанил клювом по стволу так, что головы от быстрых движений почти не видно.

– Ну вот, Федор, – торжествующе сказал Росин, – значит, весна не за горами – дятел забарабанил!

Снаружи снова донеслась резкая громкая трель.

– Ишь разбарабанился, будто и впрямь весна. Какое же нынче число?

– Да еще только пятнадцатое февраля… Пятнадцатое февраля, – в раздумье повторил Росин.

«В середине февраля у Василь Васильевича персональная выставка. Интересно, как ее примут?»

Росин вспомнил, как однажды в тайге он встретил человека с мольбертом. Уже пожилой, с густыми бровями мужчина писал поваленную ветром ветлу. «Почему она заинтересовала его?» – подумал Росин, подошел и взглянул на картину. На полотне было подчеркнуто то, что в натуре замечалось как-то не сразу. Поврежденное ветром дерево, как руками, подхватывали ветки другого дерева… «Посмотреть бы, что у него нового».

После обеда Федор принялся обстругивать борта лодки изнутри.

Построгал немного, взял камень и поточил нож… Вскоре опять попробовал острие пальцем.

– Что ты все нож пробуешь? Это, Федор, не нож тупой – руки с березовой каши не режут. Давай-ка я построгаю.

Федор отдал нож и, почти не прихрамывая, пошел к нарам.

– Что-то мне вспомнилось, Федор, когда собрание было, на передней скамейке хант сидел без ноги. У него еще палка длинная была с широким наконечником.

– Тауров это.

– Чем он в колхозе занимается?

– Промыслом занимается. Уедет на оленях в урман и скачет там на одной ноге с палкой. Да ловко как получается, только поспевай за ним. Всякую работу делает. Сердится, когда про ногу поминают. Мы уж привыкли, он вроде и не хромой у нас. Я его частенько поминал. Другой раз вздумается: «А ну как не заживет нога?» А его вспомнишь – и вроде веселей.

– А что у него с ногой случилось?

– У нас тут чаще одна беда – медведь покалечил…

…Вчера по-весеннему барабанил дятел, а сегодня как умерла тайга. Ни звука, ни малейшего движения. Снег и деревья в тяжелых белых шапках.

С заиндевевшими усами и бородой, в бурундучьей, невесть как сшитой шапке, Росин брел по тайге, слыша только шорох своих снегоступов.

Вот и слопцы. В который уж раз расчищал их от снега. «Неужели ни один тетерев или глухарь так и не соблазнится этой рябиной?» С каждой вывешенной для приманки грозди Росин осторожно срывал по ягодке. Каждую четную клал в рот и, долго смакуя, жевал, каждую нечетную откладывал в карман, Федору.

Пуф, пуф – разлетался под снегоступами снег. Росин возвращался обратно. В руках наготове лук и стрелы. «Хоть бы вспорхнул кто-нибудь. Хоть бы белка где перескочила… „Хвост тушки белки, – вспомнил Росин какую-то старинную статью, ратующую за употребление в пищу беличьего мяса, – хвост тушки белки должен отрубаться по эстетическим соображениям…“ Вряд ли бы мы сейчас хоть грамм мяса выбросили по эстетическим соображениям!»

Неожиданно, хоть только этого и ждал, из-под снега вылетел тетерев и уселся на сук березы. Росин вскинул лук и, превозмогая боль в помороженных пальцах, натянул тетиву. Не чувствуя за болью меры, натянул сильнее – треск! – и древко лука переломилось…

– Нам все ветер встречь, – проворчал Федор, увидев в руках Росина обломок лука. – Сильно, поди, натянул. Мороз ведь.

Федор положил на стол дневную порцию мяса, рыбы и ягод.

– Как думаешь, кошка бы этим наелась? – спросил Росин, глядя на разложенные на столе крохи.

– Может, и наелась бы, если не с голодухи.

– Ну а как ты думаешь, мы на этом пайке протянем еще хотя бы неделю?

– Не неделю протянем, если вот это есть будем. – Федор поставил на стол большой дымящийся горшок с бурой массой пареной коры.

– Опять за свое. Ноги ты с этой коры протянешь! Надо хотя бы удвоить дневные пайки. Пусть не хватит до весны. Пока съедим все, найдем какой-нибудь выход, добудем что-нибудь.

– Сейчас добыть надо. Паек таким оставим, хотя помаленьку, а на каждый день.

– «На каждый день»! Да я через три дня с голоду сдохну!

– Покуда лабаз не совсем пустой, с голода не помрем.

– Но я больше не могу! Не могу есть крохи, когда хоть раз можно наесться досыта! Я только и думаю о еде! Ни о чем другом не могу думать!

– А я еще о Наталье с Надюшкой думаю. Мне к ним вернуться надо. Потому вот и кору ем.