Мама - Севела Эфраим. Страница 19

— Кому это я там срочно понадобилась? — слышен рассерженный голос из-за раздвижной бамбуковой занавески. — Дайте с этим клиентом покончить.

Это уже другой публичный дом, почти ничем не отличающийся от предыдущих.

Янкель сидит на диване в узком коридоре со множеством дверей, затянутых бамбуковыми занавесками. Из-за одной из них вышел солдат, на ходу застегивая штаны, за ним — полуголая вьетнамка. Из-за другой занавески появился вьетнамец в штатском, а вслед высокая, стройная, светловолосая женщина, в которой, без сомнения, можно угадать чистокровную польку.

— Я — Каролина, — остановилась она перед диваном, смерив Янкеля оценивающим взглядом. — Ты уплатил хозяйке?

Янкель вскочил с дивана, улыбаясь во все лицо.

— Да. Уплатил.

— Но учти, я беру сверх, — предупредила она, вводя его за раздвижную бамбуковую занавеску. — За белую кожу.

Здесь стояла от стены до стены широкая тахта. Один стул. И множество баночек и флаконов на бамбуковых полочках.

— Тебя как зовут? — скользнула она небрежным взглядом по его тощей, нескладной фигуре.

— Жак. Вернее, Ян.

— А еще точнее? — прищурилась она. — Судя по твоему носу, ты не поляк.

— Верно, — согласился он. — Мое имя Янкель.

— Так бы сразу и сказал. У нас в Вильно во дворе был мальчишка, на тебя похож. Тоже звали Янкелем. А мое имя не Каролина. Это для них. Дома меня звали Ядвигой.

Янкель присел на краешек стула.

— Ты давно из Вильно?

— Чего вспомнил? — отмахнулась она. — Совсем маленькой была, когда увезли.

— Значит, ничего не знаешь… — разочарованно протянул Янкель.

— А что тебя интересует? — Ядвига уселась на край тахты против него.

— Понимаешь, — вздохнул Янкель, — в Вильно осталась моя мама.

— Понимаю, — сказала она, лениво снимая с себя купальник.

— Ты не спеши… раздеваться, — остановил он ее. — Давай поговорим.

Ядвига недоуменно прищурилась на него:

— В нашем деле, дорогой мой земляк, как у американцев. Время — деньги. За разговор тоже придется платить.

— Да на, возьми! — вскочил Янкель.

Он стал суетливо выворачивать карманы и высыпать на тахту деньги.

— О, ты богат! — воскликнула Ядвига и великодушно придержала его руку.

— Столько не надо, оставь себе.

— Зачем они мне? — отмахнулся Янкель. — Не сегодня — завтра подохну в джунглях. А тебе пригодятся.

— Ну, садись, земляк. Поговорим, — совсем по-иному, по-дружески, заговорила она. — Отдохну немножко. Вот сюда, на тахту. Голову мне положи на колени. Вот так. А сейчас говори.

Янкель прилег на тахту, голову положил ей на колени и снизу заглядывает в лицо:

— О чем? Ты ж ничего мне сказать не можешь про маму.

— А я тебе спою, — улыбнулась Ядвига, поглаживая рукой его волосы. — Как младшему братику. Который заблудился в этом мире, как в дремучем лесу. А я пошла тебя искать и тоже заблудилась. И вот мы бредем вдвоем… и зовем маму.

Ядвига низким голосом запела польскую песню о маме. У Янкеля из-под ресниц закрытых глаз потекли слезы. Он прижался лицом к ее груди, а она обхватила его голову и плечи обеими руками и стала раскачиваться в такт песне вместе с ним.

Из-за занавески доносятся неясные голоса, джазовый вой. Просунул голову старый вьетнамец.

— Каролина! Его время истекло! Гони в шею!

— Сам убирайся отсюда! — огрызнулась Ядвига. Вьетнамец оторопел и стал оправдываться:

— Другой клиент дожидается. Придется деньги вернуть.

— К черту! — вскочила с тахты Ядвига. — Верни! — и, сгребя в горсть деньги, швырнула ему. — Вот тебе! Подавись! Я сегодня больше не работаю. Я встретила своего младшего братика. Мы оба заблудились в дремучем лесу.

Вьетнамец исчез за занавеской.

Ядвига снова села на тахту и нежно притянула голову Янкеля к себе:

— Ну, а теперь ты мне спой.

— Что?

— А что хочешь. И вместе поплачем.

Янкель тихо зашептал колыбельную песенку про белую-белую козочку, которая привезет мальчику с ярмарки гостинцы — миндаль и изюм. В песню вплелся женский голос. Не Ядвиги. Голос мамы. И закачалась тахта в такт колыбельной, закачались стены. Словно мама своей рукой качает колыбель. И качаются, обнявшись, Янкель с Ядвигой, как сестричка с братиком, а мамин голос взывает к небесам, умоляет защитить их.

Легионеры лежат в топкой грязи, изредка постреливают в сторону джунглей, окруживших рисовое поле. Из воды, полузатонув, торчат трупы вьетнамцев.

— Умираю, пить, — пересохшими губами шепчет Янкель. — У кого есть вода?

Курт покосился на него:

— Лежишь в воде и просишь воды?

— От такой воды любую заразу подцепишь.

— Белый человек в такой вонючей дыре, как Вьетнам, воду не пьет. Для утоления жажды есть виски.

Курт протягивает Янкелю свою фляжку. Тот берет, отпивает глоток, сплевывает.

Сзади появляется унтер-офицер Заремба, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи.

— Подъем! Пошли! Прощупаем деревню. Легионеры двумя цепями пересекают рисовое поле.

Заремба, Янкель и Курт шагают рядом.

Курт, хлюпая тяжелыми ботинками по грязи, рассуждает:

— Весь мир воет от негодования: французы во Вьетнаме в жестокости превзошли Гитлера. Насмешка судьбы. Работу делаем мы — немец, поляк, еврей, а клеймо ложится на французов.

— Меня в свою компанию не зачисляйте, — замотал головой Янкель. — Я никого не убил.

Горят бамбуковые хижины. Мечутся среди пылающих костров буйволы. На дороге валяются убитые женщины и дети.

Из густых банановых кустов слышатся автоматные очереди, редкие взрывы гранат. Из зарослей на дорогу вышли Заремба, Курт и Янкель, ведя окровавленного вьетнамца с заложенными за затылок руками.

Заремба с трудом переводит дух:

— С ним разговор короткий: в расход!

— У меня он заговорит, — усмехнулся Курт.

— Чего время тратить? Пулю в лоб — и все! Самый лучший разговор, — решает Заремба.

Курт поднял автомат:

— Как прикажете, господин унтер-офицер.

— Приказ не тебе, — сказал Заремба. — Он прикончит его!

— Я? — побледнел Янкель. — Вот так взять и убить живого человека?

— Да! — закивал Заремба. — Вот так взять и убить. За это тебе и платят деньги. А то оставался бы в Париже на панели…