Мама - Севела Эфраим. Страница 4

Полицейский, подумав, кивнул:

— Абсолютная правда.

— Не верить полицейскому, пани Лапидус, мы не можем, — подмигнул ей портной. — Он власть. А у кого власть, тот прав.

Портной сам изнемогает от гордости за свое детище. Он вертит костюмом на вешалке то перед носом пани Лапидус, то перед усами полицейского.

— Обратите внимание на плечи… Вы где-нибудь видели такие плечи? А грудь? Какая выработка? Как вы думаете, пан полицейский, этот костюм можно послать в Париж? На всемирную выставку?

Полицейский, подумав, сказал веско:

— Я полагаю… можно!

— Куда нам Париж? — пожала плечами пани Лапидус. — Нам бы в Варшаве не ударить лицом в грязь.

— Уверяю вас, пани Лапидус, и этот умный человек, — портной кивнул на полицейского, — подтвердит мои слова, Варшава будет лежать у ног вашего сына, когда он, как принц, выйдет в этом костюме… конечно, в отличной паре обуви…

— Стойте! — спохватилась пани Лапидус. — Обувь есть! Я обегала все магазины и нашла такую, что искала.

Она с нескрываемым благоговением достала из-под прилавка коробку, раскрыла ее, развернула упаковочную бумагу и бережно поставила на клеенку пару сверкающих ботинок. А для пущей убедительности еще сдавила ботинок в ладони, и он издал звук, похожий на неприличный. — Со скрипом! — восторженно прошептала она.

Сраженный качеством ботинок, портной сделал следующее умозаключение:

— Вся Варшава, пани Лапидус, будет биться в истерике.

— В истерике… в истерике… — закричал попугай.

Янкель безучастно стоит посреди комнаты, облаченный в новый костюм, а вокруг него хлопочут мать и портной.

— Господи, граф! — в восторге всплескивает руками мама. — Пан Хаймович, я вам скажу как родному человеку, мне даже не верится, что этот красавец — мой сын.

— Пани Лапидус, — скромно потупясь отвечает портной, — если сказать честно, я тоже с трудом узнаю в этом джентльмене еврейского мальчика из города Вильно. Вы знаете, в таком наряде ему даже не очень идет имя Янкель Лапидус. Клянусь вам, ему теперь больше к лицу — мосье Жак Лапидус. Так бы его звали, если бы он поехал учиться к французам, в Париж. Или сэр Джэкоб Лапидус — как звучит? — если б судьбе было угодно отправить нашего мальчика в туманный Лондон. А в Берлине его бы величали герр Якоб Лапидус… А Янкель… Вы меня простите… но в этом костюме… он уже вырос из своего прежнего имени. Как ты думаешь, мальчик?

Янкель стоит, как манекен, устремив затуманенный взор в потолок, а его губы движутся, что-то шепча.

Портной поверх очков пригляделся к нему попристальнее, удивленно вскинул брови и, приложив руки козырьком к своему уху, напряг слух.

— Родился в 1629 году, умер в 1696 году… Родился в 1533 году, умер в 1586 году…

— Умер? — ахнул портной. — Кто умер? Что с нашим мальчиком, пани Лапидус?

— Совсем заучился, — горестно вздохнула мать.

— Но кто все же умер, я хочу знать, — не унимался портной.

— Не принимайте близко к сердцу, — успокоила его пани Лапидус. — Он имеет в виду королей.

Костюм работы Хаймовича повешен не в шкафу, а на самом видном месте, на стене комнаты Янкеля. Под костюмом на полу стоят, сверкая, ботинки. Над костюмом — два портрета, увеличенных с фотографий и раскрашенных местным художником. Мать и отец Янкеля. Когда они были молодыми. Мать в молодости была полна энергии, и вид у нее самый решительный, словно она уже тогда знала, что быть ей вдовой и на своих плечах выводить в люди единственного сына. А отец — вылитый Янкель. Такой же нос. Такой же рот. Такая же кротость и грусть в глазах под удивленно заломленными бровями. Отличают отца и сына лишь усики, короткие усики, чуть закрученные вверх по моде того времени, которые делают пана Лапидуса немножко похожим на германского кайзера Вильгельма, но при условии, что кайзер оказался бы евреем и мягкие семитские черты преобладали бы на его августейшем лице.

Отец и мать взирают из своих резных рам на сына с гордостью за его прилежание и с опаской за его хрупкое здоровье, ибо даже глубокой ночью, лежа в постели, он не расстается с учебником истории государства польского, листает страницу за страницей, на которых мелькают картины кровавых битв, принесших славу польскому оружию, и портреты королей в латах и без лат, в кирасах и без кирас, но непременно опирающихся ладонями на рукояти мечей.

Янкель моргает, пучит глаза, чтоб не уснуть, и монотонно бубнит как молитву:

— Король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 1696 году. Король Стефан Батдрий. Родился в 1533 году, умер в 1586 году… Король Сигизмунд Первый, старший — родился в 1467 году, умер… умер… умер.

Поднятые под одеялом углом колени, в которые, как в пюпитр, упирается учебник истории, расслабленно рухнули, уронив на пол книгу. Бледные руки Янкеля сами по себе сложились, как у покойника, на груди, глаза закрылись, а губы все медленней и медленней шевелятся:

— Умер… умер… умер…

— Врешь! Пся крэв! [2] Мы живы!

У постели Янкеля в царственном облачении, точь-в-точь как на портретах в учебнике истории государства польского, стоят короли, уперев в пол огромные мечи, усеянные драгоценными камнями на рукоятях. Они с высокомерием взирают на своего самого захудалого из подданных — презренного еврея. Но тем не менее, как особы, хоть и царственные, но все же воспитанные, считают нужным представиться. Каждый король шаркает ножкой, затянутой в блистающую чешую из стальных лат.

— Король Ян Собесский.

— Король Сигизмунд Первый, старший.

— Король Стефан Баторий.

Янкель сидит в подушках, совершенно ошеломленный явлением таких высоких гостей, и с растерянной улыбкой на губах просит:

— Не надо представляться. Я вас знаю. Помню наизусть. Вы, ваше сиятельство, король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 16… О, извините, я ничего плохого не имел в виду… так в учебнике истории написано.

Короли понимающе переглянулись, а уязвленный король Ян Собесский лишь пожал плечами, закованными в латы:

— Какой спрос с плебея… да еще нехристя к тому же? Скажи твое презренное имя.

Янкель, как в гимназии учителю, почтительно сообщил:

— Янкель! Лапидус Янкель.