Моня Цацкес — Знаменосец - Севела Эфраим. Страница 16

Когда треск выстрелов умолк, Качура сам пробежал двести метров к стенду, сорвал мишень раввина, долго рассматривал и побежал назад.

— Осечка вышла, товарищ раввин, — ехидно сказал он, тыча в лицо рэб Мойше исколотую дырками мишень. — Куда пятый выстрел девали? В небо? К Богу послали?

В мишени зияли четыре дырки. Все-в центре. Пятой не было. Пятый выстрел раввин промазал.

— Отвечай, рэбе. Народ ждет.

Раввин пожевал губами, даже бороду забрал в рот.

— Посмотрите мишень моего соседа слева, — прикинув что-то в уме, сказал раввин. — Вы, товарищ старшина, стояли над моей душой, а я — не железный. Пятый выстрел я нечаянно положил не в свою мишень, а соседу.

Принесли мишень шамеса, и в ней действительно красовалась одна-единственная дырка. В самом центре. Шамес стрелял пять раз, и все пять раз — в небо. Это попадание было не его, а раввина.

— Слушай, рэбе, ты и вправду снайпер? — спросил ошеломленный старшина.

— С Божьей помощью, — под хохот солдат ответил рэб Мойше.

Громче и заливистее всех смеялся шамес. Старшина отвел душу на нем: влепил рядовому Гаху пять нарядов вне очереди.

В штабе полка, куда стекались сведения со стрелковых учений, обнаружили, что самый высокий показатель у рядового Мойше Береловича, и приказали выпустить специальный боевой листок. Два лютых врага раввина — старшина Качура и старший политрук Кац — собственноручно вывесили на плацу у казармы боевой листок с большим заголовком-призывом:

У этого боевого листка солдаты потешались весь день, а назавтра в лозунге была обнаружена приписка. Перед именем Мойше было добавлено краской другого Цвета короткое слово «рэб», и лозунг зазвучал совсем аполитично:

Боевой листок сняли. А старший политрук Кац, проходя мимо бородатого солдата, шепнул ему на идише:

— Берегись, рэбе. Я вам этого не забуду.

Если старшина Качура зеленел, завидев раввина, — это понятно и не вызывает удивления. Старшина Качура терпеть не мог любого еврея. Тем более такого, который умудрился получить разрешение начальства на ношение бороды, хотя рядовому составу такое категорически возбраняется.

Политрук Кац при всем своем желании не мог записаться в антисемиты. Он не терпел раввина по иной причине! Они были врагами социальными.

И шамес, и рэб Мойше, и политрук Кац были земляки. Больше ни одного еврея из их мест и днем с огнем было не найти во всей литовской дивизии, да и в самом местечке. Ибо там их убили всех до единого, как об этом стало известно к концу войны.

Раввин Берелович предсказал это несчастье еще в 1940 году, когда пришли Советы и Литва потеряла независимость. Советы наводили свои порядки в Литве один только год, потом пришли немцы. Но за этот единственный год судьба евреев была предопределена. И этому во многом помогли такие люди, как Кац.

Литовцы терпеть не могли советских оккупантов и за то, что они русские, и за то, что коммунисты. На кого могла опереться новая власть? На местных евреев, знавших с грехом пополам литовский язык. То были плохие евреи. Но все-таки евреи.

У них в местечке таким оказался Кац. С приходом русских он сразу вышел «в люди»: стал из подмастерьев сапожника начальником волостной милиции и разгуливал по пыльным улицам местечка в синих галифе, яловых сапогах и с барабанным револьвером системы «наган» на боку.

Литовцев и евреев в местечке было примерно поровну. Синагога и костел стояли друг против друга на площади с незапамятных времен. И довольно мирно уживались. Ксендз Петкявичюс захаживал к раввину Береловичу попить чайку. А раввин любил отдыхать в саду у ксендза, где оба они — два чудака — баловались стрельбой из духового ружья по самодельным мишеням.

Коммунисты в тот год стали чистить Литву от так называемого социально опасного элемента и отправлять этот элемент в холодную Сибирь. Ксендза Петкявичюса отправлял в Сибирь милиционер Кац. Он вез старого священнослужителя на ломовой подводе через все местечко на станцию, и литовцы, плача, смотрели из окон на ксендза и Каца. Кац зажег потаенную ненависть в душе каждого католика, и рэб Мойше тогда понял, что это ничтожество навлекло на евреев местечка большую беду. Он сказал об этом в синагоге и повторил самому Кацу на допросе.

Рэб Мойше как в воду глядел. Немцам даже рук пачкать не пришлось. Как только местечко было оккупировано германскими войсками, местные жители тут же вырезали всех евреев.

Сам рэб Мойше и шамес уцелели тоже не без помощи Каца. Перед самой войной он успел вдогонку за ксендзом отправить в Сибирь и раввина, и синагогального служку. Оттуда они уже попали в Литовскую дивизию и там снова встретились с Кацем. На сей раз не в милицейской форме, а с тремя кабиками старшего политрука в петлицах.

На фронте, когда солдаты рыли траншеи, старший политрук Кац вошел в открытое столкновение с раввином. Рэб Мойше отказался копать окопы. Потому что была суббота. И попросил старшину Качуру позволить ему выполнить эту работу после захода солнца. Это было уже явное нарушение воинской дисциплины. И старшина Качура помчался в штаб.

К склону холма, где роты копали окопы, явился старший политрук Кац с пистолетом в руке и, поигрывая им, перед бородой раввина, спросил по-русски, на виду у всех солдат:

— Отказываешься копать, вражеский лазутчик?

Раввин молчал.

— Подрываешь оборонную мощь Красной Армии?

— Я не могу нарушить святость субботы.

— Я за него буду копать, — бросился к политруку шамес.

— Молчать! — взвизгнул Кац, отгоняя шамеса пистолетом. — Десять нарядов вне очереди! Слушай мою команду! Старшина! Расстрелять раввина на месте как собаку!

Старшина Качура втянул голову в плечи, — такого оборота дела он не ожидал.

Старший политрук Кац как с цепи сорвался:

— Я сам его пристрелю! Ложись в яму!

Солдаты, копавшие траншеи, побросали лопаты и застыли вокруг немым кольцом.

Рэб Мойше побледнел, но в яму не лег, а продолжал стоять, не сводя напряженного взгляда с дула пистолета в дергающейся руке политрука.