Моня Цацкес — Знаменосец - Севела Эфраим. Страница 2

— Одно из двух, — сказал старший политрук Кац. — Или вы освоите Устав Красной Армии… или… одно из двух!..

У Каца были рыжие волосы. Волос этих было очень много, и каждый волос завивался спиралью. Поэтому политрук смахивал на медный одуванчик.

В казарменном бараке, с опушенными морозным инеем окнами, шли занятия по политической подготовке. Стриженные наголо солдаты разных возрастов, но с одинаково торчащими ушами сидели в недавно полученном, еще не обношенном обмундировании за тесными школьными партами и смотрели не на лектора, а чуточку левее.

Чуточку левее от старшего политрука Каца, порой отвлекая его самого, стояла, нагнувшись, больших размеров русская баба по имени Глафира и тряпкой из мешковины мыла дощатые полы, гоняя перед собой темные лужи с грязной пеной. Ее широкий зад был направлен на слушателей, глаза которых были, естественно. прикованы к этому заду. Юбка задралась, высоко оголив белые толстые ноги со вздутыми синими венами. При каждом движении край юбки уползал все выше, и стриженые солдатские головы склонялись все ниже, чтобы еще глубже заглянуть под юбку.

На побеленной известью стене висел длинный плакат с большими красными буквами:

Все бойцы в этой казарме и даже старший политрук Кац никак не могли приходиться внуками русским дворянам Суворову и Кутузову, потому что были евреями. Да еще из Литвы. О том, что их зачислили во внуки Суворова и Кутузова, они и представления не имели. И по очень простой причине — не умели читать по-русски.

Одна лишь уборщица Глафира могла претендовать на кровную связь с великими полководцами, но тогда бы ее следовало называть не внуком, а внучкой.

— Не отвлекаться! — строго предупредил солдат старший политрук Кац. — Одно из двух. Или вы будете смотреть на Глафиру… или…

— Одно из двух, — услужливо подсказал политруку рядовой Мотл Канович.

Кац проходил с солдатами — новобранцами Шестнадцатой Литовской дивизии раздел Устава Внутренней службы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, посвященный боевому знамени.

— Канович! Встать! Повтори, что такое знамя.

Мотл Канович, бывший портной из местечка Ионава, вылез из-за парты и, сутулясь, свесил руки по швам.

— Можно отвечать на идише? — спросил он по-еврейски.

— Нет. Только на русском. Мы, Канович, не в вашем местечке Ионава, а в России, и здесь протекает не река Неманас, а Волга-матюшка река.

Уборщица Глафира, которая, кроме русского, других языков не знала и до того, как попала вольнонаемной в Литовскую дивизию, даже не предполагала о их наличии, не разгибаясь, поправила политрука:

— Не матюшка, а матушка. Господи, политрук, а чего лопочет!

— Глафира! — стал строгим Кац. — Одно из двух. Или вы замолчите и не будете мешать… или…

— Да мне-то что?.. — повернула к нему почти заголенный зад Глафира и сильным толчком тряпки погнала пену по доскам. — Ты — командир, ты и учи.

— Ну, так все-таки, что такое знамя, Канович?

— Знамя?.. Вас интересует, что такое знамя?..

— Да, меня интересует.

— Хорошо… Это… это… Ну, флаг.

— Знамя, Канович, — это символ.

— Что такое символ? — спросил Канович.

— Что такое символ? — переспросил Кац и задумался. — Символ… Это… это… Символ.

— Может быть, на идиш? — попробовал выручить политрука бывший портной.

— Никаких идиш! — рассердился Кац. — Устав Красной Армии написан по-русски. Еврейского Устава пока еще нет… и не будет.

— Кто знает? — пожал плечами рядовой Моня Цацкес.

— Цацкес, встать! Идите, Цацкес, ко мне. Вот здесь, на плакате, нарисовано наше красное знамя. Объясните мне и своим товарищам, из чего оно состоит.

— А чего объяснять-то? — заметила, выкручивая тряпку, Глафира. — Переливать из пустого в порожнее…

Моня Цацкес, невысокого роста, но широкий в кости новобранец пошел к политруку, ступая по свежевымытому полу на носках своих красных больших ботинок, и сделал круг, обходя обширный Глафирин зад.

— Знамья, — взглянув на плакат, почесал стриженый затылок Цацкес, — составлено… из…

— Господи! Не знамья, а знамя, — вмешалась Глафира, не разгибаясь и с ожесточением гоняя тряпкой мутную лужу.

— Не перебивать! — одернул Глафиру старший политрук. — Продолжайте, Цацкес.

— Знамья состоит из… красной материи…

— Не материи, а полотнища, — качнул рыжим одуванчиком Кац. — Дальше.

— Из палки…

— Не палки, а древка.

— Что такое древко? — удивился Цацкес.

— Палка. Но говорить надо — древко.

— Надо так надо.

— Солдатская доля, — вздохнула Глафира, — хочешь не хочешь, говори, что прикажут.

— Дальше, Цацкес.

— На конец палки, то есть… этого самого… как его… надет, ну, этот… как его… Можно сказать на идише?

— Нет. По-русски, Цацкес, это называется наконечник. То есть то, что надето на конец.

— Объяснил! — хмыкнула Глафира. — Мало ли чего надевают на конец?

— А что мы видим в наконечнике? — спросил Кац.

— Мы видим… — задумался Цацкес, вперившись своими круглыми черными глазами в плакат. — Мы видим… этот… ну как его… Молоток!

— Молот, — поправил Кац. — И…

— И… — повторил за ним Цацкес. — Что это, я знаю, а выговорить не могу.

— Серп, батюшки! — вставила Глафира. — Чего тут выговаривать?

— Серп, — сказал Цацкес.

— Значит, серп и молот, — подвел итог старший политрук Кац.

— Правильно, — согласился Цацкес.

— А что означают серп и молот? — подумав, спросил старший политрук.

— Не знаю… — простодушно сознался рядовой Цацкес.

— Много упомнишь… на таком пайке… — сочувственно вздохнула Глафира, повернув зад к аудитории, и солдаты все как один снова пригнули стриженые головы к партам, силясь разглядеть что-то под ее задравшейся юбкой.

— Серп и молот — это символ, — сказал Кац и строго посмотрел на зад уборщицы, остервенело шуровавшей замызганный пол казармы.

— Дожила Россия, — сокрушенно вздохнула Глафира. — Докатилась, матушка… защитников понабирали… Много они навоюют.