Моня Цацкес — Знаменосец - Севела Эфраим. Страница 30

Знаете ли вы, что это такое, когда воинскую часть отводят с передовой на отдых и пополнение? Это значит, что от части остались ее номер и знамя, поредевший штаб да считанные единицы личного состава. Воинское подразделение в таких случаях почти полностью формируется заново, получает новую материальную часть, а уцелевшие ветераны знают все друг друга в лицо и по имени.

Н-скую часть под командованием подполковника Штанько отвели с позиции на отдых. Роты, насчитывавшие меньше бойцов, чем укомплектованные взводы, расположились в деревнях русской равнины, по которой прокатилась война и, подобрав последних мужчин, ушла на запад.

В деревнях остались бабы. Молодые, старые. И дети. Не по годам серьезные, угрюмые. Как маленькие старички. Босоногие. В странной одежде, перешитой из немецкого и русского обмундирования, которое матери по ночам стаскивали с убитых солдат.

Да и деревни только назывались деревнями на топографических картах. На самом деле это были сплошные пепелища: кирпичные фундаменты, несколько обгорелых бревен на земле и сиротливая русская печь с закопченными от пожара боками. И так целые улицы — одни печи под открытым небом.

Деревенские жители зарылись в землю. Ютились в погребах. В наспех вырытых землянках без окон и света. Пищу грели на кострах. В солдатских котелках, а иногда и в касках.

Солдаты Литовской дивизии разместились по всей округе, вызывая своим чудным коверканьем русских слов насмешливое любопытство местных вдов и девок. В деревнях запахло мужским духом, и бабий сон стал беспокоен, как в забытые девичьи годы.

Отведенных на отдых солдат кормили по самой последней норме. Так что долго в тылу не засидишься. Подведет брюхо — сам запросишься на фронт.

Между тем как ни бедны были деревенские бабы, а все же у каждой, глядишь, найдется зарытая в землю картошечка, припрятанный мешок муки, под нарами, где спят вповалку дети, хрюкает молочный поросенок.

Вечно голодному, отощавшему до костей солдату трудно устоять перед таким соблазном и не поживиться у сердобольных баб.

Моня Цацкес не одобрял поведения своих шустрых однополчан, норовивших набить брюхо вареной картошечкой и тут же лезть к бабе под одеяло. Ведь у многих из этих баб мужья где-то тянули солдатскую лямку. А спать с женой фронтовика Моня считал самым последним делом.

Моня тоже был не ангел. Жрать ему хотелось не меньше, чем другим. И бабы на него поглядывали из-за уцелевших плетней с не меньшим интересом, а даже с большим. Состоя долгое время в личных парикмахерах командира полка, а также в полковых знаменосцах, Моня сохранил привилегию, отличавшую его от всего рядового состава — у него была шевелюра. Густые черные волосы, чубом нависавшие на лоб. Это бабам очень нравилось. Да и скроен был Моня крепко, на деревенский вкус. Хоть и тоже отощал с голодухи, но костей в нем было много и силы — не занимать.

Он нашел свой способ подкормиться у баб. Но способ не воровской, а честный. Во всяком случае, так ему казалось. И надоумили Моню сами бабы.

Шел он как-то по деревне. Возле погреба две бабы что-то варили на костре.

— Глянь-ка, цыган! — толкнула одна другую в бок. — Ну, чистый цыган!

Видно, баб сбили с толку жгучие черные волосы, спадавшие на его лоб. Евреев в этих краях отродясь не видывали.

— Эй, цыган! Гадать умеешь?

Моня остановился. Хотел было посмеяться вместе с бабами, но что-то удержало его.

— Как не уметь? — подхватил он. — Тот не цыган, кто гадать не умеет.

— И всю правду скажешь?

— Таким красавицам соврать — язык не повернется.

— Батюшки! — всплеснули руками бабы. — Так погадай нам! За всю войну первый цыган попался. Погадай, добрый человек. Мы тебя не обидим. Покушаешь с нами.

— Я бы с удовольствием… — сказал Моня. — Да вот служба… времени в обрез. И карт с собой нету… В другой раз.

— Ну гляди, не обмани. Мы ждать будем.

И Моня их не обманул. Обменял на станции запасную бритву на трофейные игральные карты, никому из солдат ни слова не сказал, опасаясь насмешек, и заявился снова в деревню.

Бабы узнали его.

В погребе, при керосиновой лампе, Моня раскидал карты на патронном ящике, служившем вместо стола. Бабы затаили дух.

— Предстоит дорога, — после долгого раздумья изрек он, радуясь, что здесь были одни бабы и нет мужиков. А то ведь и побить могли бы.

— Мне дорога? — удивилась молодая, в платочке, крестьянка. — Куды ж мне ехать? Я — дома.

— Не тебе ехать, — пояснил Моня, — а к тебе едут… Кто-то к тебе бьется…

— Кто? — пересохшими губами прошептала она.

— Тебе лучше знать… — осторожно намекнул Моня. — Одно вижу, он в военной форме… И… хромает.

Баба издала странный звук и грохнулась навзничь. Без памяти.

— Чего нагадал-то, чудило? — накинулись на Моню остальные бабы. — Муж ейный уже с год как убитый. Похоронку получила.

У Мони на лбу выступил пот.

— Дайте ей воды… — смущенно сказал он. — И не мешайте мне гадать… раз позвали.

Бабу привели в чувство, и она залилась слезами.

Моня сделал строгое лицо.

— Не верь извещению, — авторитетно сказал он. — Врут они часто. А карта не врет… Бьется к тебе военный человек… — И ляпнул наугад: — Блондин.

— Бабоньки! Захар — живой! — закричала хозяйка, и на нарах в голос заплакали дети. — А почему хромает? Раненый, небось?

— Точного ответа карта не дает, — наморщил лоб Моня. — Но… кое о чем можно догадаться… Лекарства… Бинты… Точно! В госпитале он. Ранение в ногу… Не тяжелое.

Последние слова потонули в ликующем бабьем реве. Голосили все хором.

Моня сохранял невозмутимый вид. Его дело, мол, всю правду сказать, а их дело — переживать от этого.

Его не отпускали до поздней ночи. Затащили еще в две или три землянки. И там он гадал, вселяя в души женщин слабую, но все же надежду на благополучное возвращение мужчин. Одарили его по-царски: котелок вареной картошки в мундире, два ломтя соленого сала с прожилками мяса и краюху хлеба из овсяной муки пополам с отрубями.

Моня вернулся в полк Ротшильдом. Угостил салом и хлебом Фиму Шляпентоха, а полкотелка картошки отнес командиру роты лейтенанту Брохесу. Чтоб, когда понадобится, без лишних хлопот увольнение получить.