Побратимы меча - Северин Тим. Страница 29

С этими словами он резко повернулся и вышел из дома, прихватив лишь прекрасный короткий меч, а остальное могильное добро оставив на столе.

Я размышлял над его ответом по пути на корабль, пытаясь понять, что двигает Греттиром. Если он ограбил курган, чтобы завоевать восхищение людей своей храбростью, почему после этого он повел себя так по-детски грубо? Почему он всегда так груб и драчлив?

Я поравнялся с ним. Как всегда, он шел один, на расстоянии от остальных.

— Тот человек, из-за смерти которого тебя изгнали из Исландии, почему ты убил его? — спросил я. — Убийство человека из-за такого пустяка, из-за котомки с едой, не прибавит славы и чести.

— То случилось нечаянно, — ответил Греттир. — В шестнадцать лет я еще не сознавал своей силы. Я ехал по пустоши с кем-то из отцовских соседей и вдруг заметил, что котомка с дорожной снедью, которую я приторочил к седлу, пропала. Я вернулся на то место, где мы останавливались дать отдых лошадям, и увидел, что какой-то человек уже ищет в траве. Он сказал, что он тоже потерял свою котомку с едой. А потом он, воскликнув, поднял какую-то котомку и говорит, что нашел то, что искал. Я подъехал посмотреть, и мне показалось, что это моя котомка. Тогда я попытался отобрать ее, а он схватил свою секиру и без всякого предупреждения хотел ударить меня. Я же перехватил топорище, перевернул лезвие и ударил его. А он вдруг выпустил секиру, и поэтому удар пришелся ему прямо по голове. Он тут же и помер.

— А ты не пытался объяснить людям, как это вышло, когда они узнали об этом? — спросил я.

— А что толку — свидетелей-то не было. А человек так или иначе умер, и убил его я, — сказал Греттир. — Да и не по нутру мне обращать внимание на мнения остальных. Я не ищу ни их одобрения, ни презрения. Важно только, какую славу оставлю я в потомках.

Он говорил так открыто и убежденно, что я почувствовал — он признает связь между нами, дружество, которому положило начало совместное ограбление кургана. Мое предчувствие оправдалось, одного лишь не удалось мне разглядеть — того, что Греттир несет в себе свою собственную гибель.

Мореходы сочли Греттира опрометчивым дурнем, потревожившим дух умершего. Всю дорогу они шептались между собой, что его дурость навлечет несчастье на всех. Среди нас была пара христиан — так они чурались от дурного глаза крестным знамением. Их опасения подтвердились, когда мы вернулись туда, где оставили наш корабль. Пока мы ходили, порыв ветра сорвал судно с якоря и развернул бортом к берегу. Якорь не выдержал, и корабль бросило на скалы. Когда мы вернулись, оно лежало на боку, морская волна перехлестывала через борт. Обшивка оказалась повреждена настолько, что кормчий решил, что придется бросить судно и пуститься в Нидарос пешком, унеся на себе самое ценные из наших товаров. Ничего иного не оставалось, как только добраться вброд по мелководью и спасти, что можно. Я заметил, что корабельщики стараются держаться подальше от Греттира. Они обвиняли его в этом несчастье и считали, что на этом наши беды не кончились. Только я единственный шел рядом с ним.

Продвигались мы необычайно медленно. Морем нам хватило бы двух дней, чтобы добраться до норвежской столицы, а дорога по суше вилась, повторяя изгибы берега, огибая заливы и фьорды. От всех этих крюков наше путешествие растянулось на две недели. Всякий раз, оказавшись в устье фьорда, мы пытались договориться с тамошним хуторянином, чтобы он перевез нас, платили ему товаром или, есть у меня такое подозрение, фальшивыми монетами Бритмаэра. Однако все равно приходилось ждать, пока хуторянин принесет свою маленькую лодку, и снова ждать, пока он гребет через залив, взяв за раз в лодку двух-трех человек.

И вот настал вечер, когда мы подошли к устью одного из таких фьордов и увидели хутор, расположенный на другом берегу. Мы продрогли до костей, устали и пали духом. Мы кричали и махали руками, чтобы кто-нибудь с хутора, заметив наши призывы, приплыл и перевез нас, однако время уже было позднее, и с далекого берега никто не отозвался, хотя мы видели дым, поднимавшийся из дымового отверстия в крыше хутора. Место, где мы стояли, было совершенно открытое, голый галечник, а позади крутой утес. Удалось набрать мокрого плавника, достаточное количество, чтобы развести маленький костер, когда бы у нас было, чем высечь огонь, но трут наш тоже намок. Мы сбросили поклажу с плеч и рухнули на гальку, обреченные на голодную и холодную ночь.

Вот тогда-то Греттир вдруг объявил, что переправится через фьорд вплавь и доберется до хутора на той стороне. Все смотрели на него как на сумасшедшего. Расстояние было слишком велико для всякого, даже для лучшего пловца, и уже почти стемнело. Однако Греттир по своему обыкновению не обратил на то внимания. На хуторе найдется запас сухих дров, сказал он. Он принесет сюда немного, и еще горящую ветку, так что мы сможем согреться и приготовить поесть. Мы смотрели на него недоверчиво, а он принялся скидывать с себя одежду, пока не остался в нижней рубахе и свободных шерстяных портах, а мгновение спустя уже входил в воду. Я глядел, как его голова исчезает вдали, когда он пустился вплавь к дальнему берегу, и вспомнил его слова, что живет он ради чести и славы. Не утонет ли он ради этой новой своей похвальбы?

Было далеко заполночь, и на фьорд пал густой туман, когда мы услышали плеск, и из тьмы появился Греттир. Он пошатывался от усталости, но к нашему изумлению, нес в руках маленькую деревянную кадку.

— Хватит дров, чтобы развести костер, а на дне там немного тлеющих углей, — сказал он, после чего разом сел, ибо ноги его уже не держали.

Я заметил на лбу у него свежий синяк и глубокую рану на руке, из которой сочилась кровь. А еще его била дрожь, и мне почудилось, что не только от холода.

Все занялись костром, а я отвел Греттира в сторону.

— Что случилось? — спросил я, укутав его в свой теплый морской плащ. — Что там случилось?

Он смотрел на меня страдальческим взглядом.

— Снова все вышло, как с тем мешком снеди.

— О чем ты говоришь?

— Когда я доплыл до того берега фьорда, света еще хватало, чтобы различить тропинку к тому, что мы приняли за хутор. Оказалось, это не подворье, а лачуга, какие ставят на берегу, чтобы было где укрыться мореходам, застигнутым непогодой. Я услышал внутри смех и пение, подошел и толкнул дверь. Затвор был непрочный и сломался сразу же. Вижу, там люди, числом с дюжину, и судя по виду — корабельщики. Все хмельные, горланят, сидят развалясь, и вряд ли из них кто сможет встать. А в средине — жаркий костер. Вот я и подумал, что просить пьяных о помощи — проку не будет. Слишком уж упились, чтобы понять, что мне нужно. Тогда я подошел прямо к костру и взял деревянную кадку с сухими дровами, она тут же стояла, рядом. Потом вытащил горящую ветку из очага. Вот тут-то один из бражников и напал на меня. Вопит что-то, вроде того, что я — тролль или водяной, из тех, что являются по ночам. Протопал он по комнате и сильно ударил меня. Я же без труда сбил его с ног, но тут все его сотрапезники взревели, вскочили на ноги и попытались напасть на меня. Повыхватывали поленьев из огня и попробовали броситься на меня. Надо думать, они накидали в огонь соломы — слишком много искр и уголков взлетело кверху. И я тоже вытащил горящее полено и отмахиваюсь, а сам пячусь к двери. Потом выскочил, побежал к берегу, бросился в воду и поплыл сюда. — Он снова содрогнулся и плотнее натянул на себя морской плащ.

Я пробыл с ним до самого конца этой черной ночи. Греттир сидел, сгорбившись, на скале, размышляя и леча свою раненую руку. Мое присутствие как будто успокаивало его, и он черпал утешение из моих рассказов, а я час за часом поведывал ему о том, как рос я в Гренландии, как жил в Винланде, пока тамошние жители не изгнали нас. С первым светом корабельщики зашевелились, ворча и дрожа. Один из них уже раздувал угли, чтобы разжечь огонь, как вдруг кто-то испуганно воскликнул:

— Поглядите-ка вон туда!

Все обернулись и посмотрели на другой берег. Солнце уже поднялось из-за утеса позади нас, и пелена тумана разрывалась. Сноп ярких утренних лучей озарил далекий берег фьорда и то место, где стояла деревянная хижина. Только там ее не было. От нее осталась груда почерневших бревен, над которой тонкой серой струйкой вился дым. Все сгорело дотла.