Русское сердце - Северов Петр Федорович. Страница 10

Головнин покачнулся, слезы застилали его глаза, но он твёрдо сказал:

— Ты знаешь, что говоришь?! Мы не умерли, — мы ещё живы!..

Он с силой рванул верёвку; кровь брызнула из рассечённой кожи на кистях рук.

Шкаев скрипнул зубами:

— Эх, только бы товарищи рассчитались за нас!..

Капитан выпрямился, вскинул голову.

— О чем ты говоришь, Михаило?! Чтобы товарищи высадились на берег?.. Пуще смерти боюсь я безрассудной попытки выручить нас или мстить… Ведь они погибнут до последнего человека! Их — малая горстка, а видел, сколько в крепости солдат? Высадка — это гибель, и не только десанта — корабля. У Рикорда, я думаю, хватит расчёта и хладнокровия, чтобы не сделать этой непоправимой ошибки.

Конвойный что-то крикнул и толкнул Головнина прикладом, другой натянул верёвку, показывая на тропу. Едва передвигая ноги, Головнин сделал несколько шагов. Он снова хотел обернуться, но конвойный дёрнул верёвку, и петли обожгли тело. Пошатываясь, Головнин отступил с тропы.

С рейда донёсся залп. Как хорошо был знаком капитану гром этих пушек!.. Значит, Рикорд повёл моряков в атаку.

Дальние угрюмые горы вдруг сдвинулись с мест и, как огромные волны, поплыли перед затуманенными глазами капитана. Хлебников пытался поддержать его, подставить плечо, но опоздал. Захлёбываясь кровью, хлынувшей из горла, с почерневшим лицом, Головнин рухнул на тропинку.

С рейда снова донёсся залп. Это был прощальный салют «Дианы».

Пленников вели на юг. Некоторое время они в сопровождении конвойных плыли в лодках по рекам, а затем, окружённые солдатами, шли каменными осыпями перевалов, зелёными долинами, усыпанной галькой приморской полосой.

Уже окончился июль и начался август. А они все шли.

Конвойные не снимали верёвок. Раны на руках пленных гноились. В селениях, где останавливались на ночлег, конвойные обвязывали раны тряпьём и снова стягивали петли.

И все же на бесконечной этой дороге у пленников были и светлые минуты. В селениях и рабочих посёлках, в разбросанных на побережье городках моряков окружали толпы простых людей… Эти люди давали пленным воду, табак, сушёную рыбу, зелень, рис… И трогала моряков эта сердечная человеческая доброта.

Восьмого августа пленники приблизились к городу Хакодате. Власти этого города уже успели изобразить пленение русских моряков как великий подвиг японского оружия. Люди вышли навстречу, чтобы посмотреть на пленных.

Удивлённым молчанием встречала все нараставшая толпа семерых измождённых, измученных путников, в облике которых не было ни свирепости, ни злобы, ни готовности броситься на любого из японцев. Это были рослые, видно сильные люди, очень спокойные, равнодушно смотревшие вокруг.

Расталкивая толпу, солдаты повели пленников к тюрьме.

Сухощавый, с тусклыми безразличными глазами, с надменными складками по углам губ, начальник города неподвижно сидел на полу на возвышении, глядя в какую-то точку перед собой. Два секретаря его, в чёрных халатах, с кинжалами за поясами, сидели несколько позади. Места по обе руки начальника заняли два его помощника. Были здесь и телохранители, за все время встречи ни разу не подавшие голоса. С левой стороны у каждого из них лежали большие обнажённые сабли.

Пленных ввели и поставили перед начальником в два ряда: впереди — капитана и офицеров, позади — матросов. Переводчиков, — Алексея и пожилого курила, с японской стороны, — усадили в стороне. Секретари поспешно придвинули к себе чернильницы.

Начальник задавал вопросы медленно, равнодушно.

Головнин назвал свою фамилию, имя, отчество, год рождения, имя и отчество отца, матери, чин, звание, место рождения, где учился и служил… Но эти расспросы были настолько пустыми, что он сказал начальнику напрямик:

— Нельзя ли, уважаемый, поближе к делу?

Выслушав переводчика, японцы засмеялись. А губернатор бесстрастным, скучным голосом повторил:

— Итак, имя, отчество, фамилия, место и год рождения?

Допрос являлся формой моральной пытки, рассчитанной на длительное психическое напряжение пленного. Несколько часов подряд Головнин, Хлебников и Мур отвечали на одни и те же, лишь видоизменённые вопросы, вспоминая, в каком именно часу «Диана» прибыла в Капштадт, когда проходила экватор, какие погоды встретили её у Камчатки, сколько осталось в запасе провизии и воды.

Такие допросы повторялись очень часто. В тюрьме японцы тщательно следили за поведением заключённых. Больше всего удивлялись они их капитану. Этот человек нашёл себе странное развлечение: он вязал узелки. Осторожно вытаскивал из манжета или из нашейного платка нитку, ссучивал её в ладони и завязывал узелок. Этих ниток с узелками у него уже было много. Сосредоточенный, он подолгу сидел неподвижно, внимательно рассматривая узелки; губы его шевелились, он улыбался или мрачнел…

Никто не знал, что с помощью этих узелков Головнин вёл свой дневник. Каждая нить и количество узелков означали определённое событие. В бумаге и чернилах капитану отказали, и он придумал необычное «письмо», которое читал свободно.

Однажды за таким «чтением» его застал тюремный начальник.

— Оставьте свои забавы, капитан, — это ведёт к помешательству, — молвил он строго. — Сейчас я вам покажу кое-что более интересное…

Четыре японца внесли в коридор какой-то громоздкий предмет и поставили на пол. Головнин присмотрелся и бросился к решетке. Да, он не ошибся. Это был его сундук, оставленный на «Диане». Значит, корабль или захвачен японцами или разбился на скалах? Более страшной вести для капитана и быть не могло.

Он медленно отступил от решётчатой двери и, обессиленный опустился на койку. Японец смотрел с насмешливой улыбкой:

— Что? Узнаете, капитан?..

Головнин скрипнул зубами:

— Узнал… Вы — мастера пыток… В этом вам нельзя отказать.

Вскоре после этого старший тюремный чиновник объявил:

— Собираться в дорогу! Пленных приказано отправить в Мацмай.

И снова прочные петли легли на плечи и обвили грудь. За каждым пленником снова встали по два караульных. Город Хакодате, с его бесчисленными лавчонками, с игрушечными домиками, с толпами зевак на узких изогнутых улицах, с рыбачьими кораблями на близком рейде через два часа скрыла безлесная кремнистая гора…

В Мацмае мало что изменилось в условиях жизни моряков. Японский начальник в Мацмае оказался чином выше прежнего, хакодатского; замок его был богаче, прислуга многочисленней. Но верёвочные петли на теле пленников остались все те же. Так же, как в Хакодате, пленников поместили в отдельную, специально для них построенную тюрьму. И даже вопросы, которые задавал им начальник, были не новые: большой ли Петербург, сколько в нем военных казарм, сколько в каждой казарме окон…

Через некоторое время старший помощник губернатора выехал со всеми материалами следствия в столицу для окончательного решения вопроса о пленных.

Наступила и прошла зима, близилась уже весна, а в положении пленных ничего не менялось, только кормить их стали ещё хуже.

Иногда, по просьбе капитана, Алексей спрашивал караульных солдат о новостях. Ответ был всегда один и тот же:

— Плохие дела ваши, очень плохие! Если бы они были хорошие, столица ответила бы уже давно.

— Остаётся единственное, — говорил капитан Хлебникову, — бежать. Следовало попытать счастья ещё в Хакодате. Но бежать мы сможем и отсюда, — берег не так-то далёк. С весной восточные ветры пригоняют сюда туманы. Дождёмся такого ветра — и в путь. Я не вижу другого выхода…

— Я согласен, Василий Михайлович, хотя бы этой ночью, — откликался Хлебников без колебаний. — Однако следует со всеми нашими условиться. Матросы Макаров и Шкаев прямо настаивают — мол, скорее! А вот Васильев и Симанов почему-то молчат… Одно отвечают: «Как господин Мур скажет»… Почему это Мур и с какого времени стал для них старшим? И ещё не знаю, как быть с Алексеем. Разве открыть ему, что начинаем готовиться? А вдруг донесёт?..