Милые кости - Сиболд Элис. Страница 45

— Джек, — заявила она, — я, пожалуй, переберусь к вам.

Несколько секунд папа в замешательстве молчал.

— Думаю, от меня будет польза и тебе, и детям. Не вековать же мне одной в этом мавзолее.

— Линн, мы уже кое-как приспособились к новой жизни, — пробормотал он.

Но, положа руку на сердце: сколько можно было спихивать Бакли матери Нейта? А ведь за минувшие четыре месяца мамино отсутствие уже вошло в порядок вещей.

Бабушка не сдавалась. Я видела, как она пытается устоять перед последним глотком водки, оставшимся на донышке.

— На спиртное обещаю не налегать… — тут она напряженно задумалась, — до пяти часов. — А подумав еще, выпалила: — Да пропади оно пропадом! Ты только скажи — я вообще могу завязать.

— Вы сами-то понимаете, что сейчас пообещали?

Осознание прокатилось волной от бабушкиной руки, державшей трубку, до закованных в туфли-лодочки ног.

— Понимаю. Как бы да…

Уже положив трубку, он задал себе вопрос: Куда же нам ее поселить?

Но на этот счет сомнений ни у кого не было.

К началу декабря семьдесят пятого исполнился год с того дня, как мистер Гарви, прихватив пару дорожных сумок, свалил из города — и поминай как звали. Витрины магазинов пестрели листовками с его нечетким изображением, но вскоре клейкая лента засалилась, а бумага истрепалась. Линдси и Сэмюел слонялись по улицам или торчали у Хэла в мастерской. Моя сестра за версту обходила кафе, куда ребята из нашей школы заглядывали после уроков. Владелец этого заведения чтил закон и порядок. Увеличив портрет Джорджа Гарви вдвое, он прибил его прямо к двери.

Любопытствующим посетителям хозяин охотно живописал все кошмарные подробности: совсем еще девочка, кукурузное поле, найден только кусок руки.

В конце концов Линдси попросила Хэла подбросить ее до полицейского участка. Ей не терпелось выяснить, как продвигается расследование.

Оставив мастерскую на попечение Сэмюела, они с Хэлом помчались по шоссе сквозь мокрый декабрьский снег.

С самого начала Линдси смутила полицейских своей молодостью и решимостью. В участке она, считай, перезнакомилась со всеми, и все старались держаться от нее подальше. Девчонке всего пятнадцать, а она словно с цепи сорвалась, прет как танк. А у самой груди уже налились аккуратными круглыми яблочками; ноги еще голенастые, но икры аппетитные; а в васильковых глазах такая твердость — кремень, да и только.

В ожидании приема, сидя на деревянной скамье рядом с Хэлом, Линдси заглянула в открытую дверь и увидела что-то подозрительно знакомое. Эта вещица лежала на столе у детектива Фэнермена и ярким пятном выделялась на фоне строгого кабинета. Такой цвет мама называла алым: типичный цвет губной помады, более резкий, чем цвет красной розы, и почти не встречающийся в природе. Наша мама всегда гордилась своим умением носить алые вещи: каждый раз, повязывая на шею алый шарфик, она подчеркивала, что даже бабушка Линн не решается носить такой цвет.

— Хэл, — выдавила Линдси, цепенея от недоброго предчувствия.

— Что?

— Видишь там красную тряпочку?

— Ну?

— Сходи за ней, а?

Поймав на себе изумленный взгляд Хэла, Линдси пояснила:

— Кажется, это мамина вещь.

Стоило Хэлу подняться со скамьи, как в другом конце коридора появился Лен. Он сразу понял, куда направляется Хэл, но как ни в чем не бывало приблизился к Линдси и потрепал ее по плечу. Она выдержала его взгляд.

— Откуда у вас шарф моей матери?

Лен Фэнермен растерялся:

— Наверное, она его обронила у меня в машине.

Линдси встала и ясными глазами посмотрела на него в упор. Она неумолимо приближалась к сокрушительному вопросу:

— А что она там делала?

— Здорово, Хэл, — сказал Лен.

Хэл так и замер с шарфом в руках. Линдси, выхватив у него полоску алого шелка, вскипела от ярости:

— Откуда у вас шарф моей матери?

Хотя Лен и был детективом, Хэл оказался наблюдательнее: он первым заметил, как у Линдси над головой полыхнула радуга — все цвета фломастеров «Призма», весь спектр озарения. То же самое происходило на уроках алгебры или английского, когда моя сестра первой решала уравнение или указывала одноклассникам на двусмысленную фразу. Хэл положил руку ей на плечо и направил к выходу.

— Нам пора, — сказал он.

Позже она выплакала свое горе на плече у Сэмюела, в подсобке автомастерской.

Когда моему брату исполнилось семь лет, он — в память обо мне — построил крепость: давным-давно мы с ним собирались сделать это вместе. Мой папа в этом деле не участвовал, просто не мог себя заставить.

Еще слишком свежа была память о строительстве шатра во дворе у исчезнувшего мистера Гарви.

После его бегства в зеленый дом въехала супружеская чета с пятью малолетними дочками. Когда на улице потеплело, бассейн в саду наполнили водой, и до папиного кабинета доносился детский смех. Радостный визг пяти девочек — целых и невредимых.

Их веселье жестоко резало слух, будто по соседству кто-то давил битое стекло. Весной семьдесят шестого, когда мамы уже с нами не было, мой отец даже самыми душными вечерами наглухо закрывал окна своего кабинета, чтобы только не слышать этого щебета. Он смотрел сверху, как его сын в одиночку бродит среди трех кустов вербы и беседует сам с собой. Бакли раскопал в гараже пустые глиняные горшки. Притащил из-за дома никому не нужную решетку для чистки подошв. Собрал еще какой-то хлам, пригодный для возведения крепостных стен. Заручившись помощью Сэмюела, Хэла и Линдси, перекатил на задний двор два огромных валуна, лежавших по бокам подъездной дорожки. После завершения работ Сэмюел не удержался и спросил:

— А крыша-то будет?

Бакли умоляюще посмотрел на Хэла, который мысленно перебрал в голове все содержимое своей мастерской и вспомнил, что к задней стене прислонены два ржавых листа гофрированной жести.

И вот однажды, душным вечером, мой отец выглянул в окно — и не увидел своего сына. Бакли обустраивал крепость изнутри. Стоя на четвереньках, он втаскивал внутрь глиняные горшки и ставил их один на другой, а затем положил сверху доску, которая оказалась почти под самой крышей, сделанной из листов жести. Света поступало как раз достаточно, чтобы можно было читать. Хэл по его просьбе взял баллон черной краски и сделал грозную надпись на фанерной двери: «НЕ ВХОДИТЬ».

Его любимым чтением были комиксы: «Мстители» и «Люди Икс». Он воображал себя Росомахой-Вулверайном, у которого скелет из прочнейшего металла во всей Вселенной, а любая рана к утру заживает. Ни с того ни с сего, правда, очень редко, он задумывался обо мне, вспоминал мой голос, ждал, что я выбегу во двор и забарабаню по крыше крепости, чтобы меня впустили. Иногда ему хотелось, чтобы Линдси с Сэмюелом почаще бывали у нас дома, чтобы папа играл с ним, как раньше. Просто играл бы, не пряча за улыбкой свою тревогу, вечную тревогу, которая теперь незримо висела в воздухе, как электрическое поле. Единственное, чего никогда не позволял себе мой брат, — это скучать по маме. Он забивался в тоннели небылиц, где слабые обретают звериную силу, берут в руки волшебный молот, прожигают взглядом сталь, поднимаются на крышу небоскреба по отвесной стене. Если его разозлить, он превращался в Громилу Халка, а все остальное время был Человеком-Пауком. Когда наваливалась тяжесть, он проявлял недетское мужество и так взрослел. А сердце то смягчалось, то каменело. Сердце — камень, сердце — камень. Глядя с небес на брата, я вспоминала, как говорила бабушка Линн, когда мы с сестрой закатывали глаза или корчили рожи у нее за спиной: «Такими и останетесь».

Второклассником Бакли как-то принес из школы свое сочинение: «Жил-был мальчик, звали его Билли. Он хотел все знать. Увидел он яму и решил туда залезть, а обратно не вылез. Конец».

Папа был слишком поглощен своими мыслями, чтобы заметить неладное. В подражание маме, он скотчем прикрепил этот листок к дверце холодильника, где когда-то, давным-давно, висел намалеванный Бакли рисунок Межграничья. Впрочем, мой брат и сам понял, что рассказ получился так себе, потому что учительница бубнила про него что-то непонятное, как по книжке. Когда бабушка отвернулась, он сорвал листок с холодильника и отнес в мою бывшую комнату, а там сложил в несколько раз и подполз к пустующему тайнику в недрах моей кровати.