Молитва для Эльзы - Сидоренко Андрей. Страница 9

Вот тут я вспомнил, что пора испугаться, попытался закричать и вернулся на место. Трудно сделать первый вдох. Хочется, чтоб тебя шлепнули по заднице, как новорожденного, или ущипнули для доказательства существования.

В вену воткнули иглу, влили для пользы жизни инородную жидкость, а через час выпустили на улицу восвояси. Я брел через толпы азиатских людей без цели и в неизвестном направлении. В основном виделось небо и почти ничего внизу. На самом деле наверху ничего чудесного или достопримечательного не было. Так, синее что-то. Но вместе с тем я чувствовал присутствие чего-то важного. Сверху лились еле слышные неразборчивые звуки странной музыки, которая по существу и не слышалась, а только казалась. Небо молчало, а люди шумели. Но для меня было все наоборот. Гущу народной массы я слабо ощущал, будто ее поместили в аквариум, а меня оставили снаружи наблюдать за молчаливыми иными существами со странными манерами.

Мир и живое в нем стали не то чтобы чужие, отдельные сделались. Чужие, это когда тебя обижают или не любят до такой степени, как запланировал. Чужие появляются, когда ты – пуп земли, любитель себя, дражайший.

Лечу над землей как в чудном сне – покойно и уютно без всякой на то причины, от существования лишь. Люди стали родней и любимей, но вместе с тем ни с одним не хочется особенно дружить. Я стал одинок, но осознал это только спустя время, когда окончательно убедился в постоянном присутствии какой-то невидимой стены, отгораживающей меня со всех сторон и не пускающей наружу сродниться с тем, что вижу. Я зажил в кино с героями из случайных прохожих. Ума не прибавилось и прозорливости тоже, зато почувствовал присутствие чего-то главного, одного-единственного, благодаря чему мир и процессы, в нем происходящие, сделались понятыми, как железнодорожное расписание. Стало жаль членов правительств, которые живут в атмосфере неискренности, и всех капиталистов, которые не тем, чем надо, заняты. Жаль умирающих с голоду ребятишек в недоразвитых многодетных странах. И совестно чувствовать себя на месте среднего американца, который в состоянии прокормить небольшую голодающую чернокожую республику, но почему-то не делает этого. Стыдно ездить на авто с космической ценой, когда другой голый бродит в тоске-печали среди пустынной местности, нуждаясь в ласковом слове и материальной помощи.

Худой африканский человек! Возьми мои вещи и улыбнись. Ведь радость очень нужна во время существования на нашей с тобой земле. Радость – главный жизненный элемент, быть может, первей воды значится.

В одном малом предприятии под видом лавчонки из бамбука и пальмовых листьев я сторговал женщину для временного использования. Мы никуда не пошли, а остались тут же на заднем дворе торгового заведения. По существу, мне не нужна была любовь ни как физическое упражнение, ни как умственное занятие, ни как-то еще побочно. И зачем было необоснованно будить в себе древние инстинкты? Наверное, просто хотелось еще раз убедиться, каково это.

Ничего интересного почувствовать не удалось. Так, что-то вроде постных недельных щей. Странно отражаться в глазах разовой женщины. Они – неживые стеклянные бусины ожерелья ценой в грош. Ее нечеловеческое тело, движения, лишенные пластики желания и предвкушения. И не загадка я, не герой, не странный инородец. Никакая прочая особенность не примечена во мне. И она, как прирученное к домашнему порядку смирное и насовсем печальное существо.

Зачем она так кажется? Училась же грамоте и счету, и даже читала художественную литературу. И влюблялась, и страдала, и мечтала, и звезды на небе сообща с молодым человеком разглядывала. Я тоже разглядывал, но сейчас смотрюсь, наверное, так, будто ничего подобного со мной и в помине не могло быть. Что же она обо мне думает? Трудно догадаться по ее непонятному для белого человека южно-азиатскому лицу.

В процессе зарождения мужского начала я думал о женщине хорошо – она теплая и ласковая, или еще: как непонятно о чем точно, но никак не представлял ее в виде безрадостного отмежеванного существа. А здесь – нате: смотрит на меня и дышит, и больше ничего такого – просто биологический факт. И как с ней прощаться: руку пожать, что ли?

Меня, согласно штатному расписанию, производство ждало и давно бы пора вернуться на пароход и кое-что сделать нужное и серьезное. А я сижу на земле, как раз напротив того малого предприятия в виде пальмовой хижины, и рассматриваю кругляшок неба сквозь бамбуковую палочку. Так на нем больше синевы, а лишнее, вроде листвы крон и крыш домов, не мешает наблюдать лазурь и удивляться.

Неустанно дует пассат, гоняя по морю волну, нещадно палит южное солнце, воздух пахуч и по-тропически, как кисель, тягуч. Голопузый мальчуган демонстрирует ассортимент переносной сигаретной витрины-мольберта, настойчиво рекомендуя купить родной ленинградский «Беломорканал» и улыбается. Временная женщина малого предприятия затеяла переставлять морские ракушки на прилавке, как будто сама с собой в шашки играет, и песню замяукала, вьетнамскую народную.

Как случилось, что мы все здесь оказались: и женщина, и мальчуган, и малое пальмовое предприятие? Кто здесь главный и значимый? Я ли, они ли? Мы временные и неважные, мы случайные и ненужные, круги на воде, печальный вздох мы.

Мальчишка – передвижной торговый пункт скрылся за углом туземного глинобитного жилища, женщина нечаянной международной любви, оправив одежу пошла, задом виляя, целеустремленно далеко. А я остался одиноко сидеть на обочине дороги в этой чужой заграничной стране. Знакомого русского ничего, все другое: повадки, мироощущение, быт. Женщины, кажется, не того, чего у нас хотят, мужчины не так ходят, думают. Зажмурюсь и не черноту вижу, как на северной родине, а синее или даже зеленое, с кругами и разводами, как на модной футболке семидесятых годов.

Расплющив глаза, быстро сориентировался, поднялся и, забывая день, решительно зашагал прочь. Голова постепенно начала заполняться привычными мыслями: о том, как проще добраться в порт, о вечерней еде, о книге перед сном. Что же я тогда читал: модное или незыблемое? Скорей всего «Остров Сахалин». Точно, я читал Чехова и жалел его, как неверно понятого. Зря, думал я, любят «Дядю Ваню» и «Вишневый сад». Надо в первую очередь любить «Остров Сахалин», а потом все остальное. Во-первых, в «Острове Сахалин» больше всего страниц, значит, дольше можно наслаждаться, а во вторых, Антон Павлович пишет именно о своих, невымышленных впечатлениях, позволяя нам ощутить могучую душу мудреца. Куда там меланхоликам-полутрупам, любителям сушеных вишен.

Заодно мне стало жалко Экзюпери за то, что «Маленького принца» читают и удивляются, а о «Цитадели» – никто кроме специалистов и редких читателей не вспоминает, несмотря на то, что именно над ней он сильней всего старался и не зря, на мой взгляд.

Я все шагал и, возомнив о себе, начал было уже гадать, что нужно сделать для того, чтобы люди научились видеть главное, а не то, что хочется. Как вдруг остановился, словно уперся в невидимою преграду. Не то чтобы не могу вперед двигаться, просто как-то не хочется, ноги ватные, даже моргать перестал. И чувствую себя странно, будто стараюсь и никак не могу вспомнить, выключил ли уходя утюг. А на спине образовался добавочный ощущающий орган, ответственный за интерес к происходящему сзади.

Знаю, что улица за спиной пустынна, а если и заполнилась незаметно, то, во всяком случае, никем особенным, просто вьетнамским жителем или иностранным туристом, или заплутавшим, тоскующим по березам, коллегой-тружеником морей. Повернуться бы и убедиться в наличии ничем не примечательной действительности, успокоив себя еще раз тем, что чудес на свете нет. Ведь так просто, а что-то не пускает.

Так: я трезвая, материалистически настроенная личность. И еще: я в городе среди дня, а не во мраке таинственного нехоженого подземелья. Шалун-гипнотизер там или мнительный я здесь? Ладно, на счет три оборачиваюсь, вглядываюсь в детали окрестностей, сопоставляю новый объект с тем, что помню, и ухожу.