Свадьба - Бабаян Сергей Геннадьевич. Страница 2

Что же касается меня и Зои… Зоя была очень красивая. Я очень любил ее. Но мой рассказ не об этом. Оставим.

Был ослепительно-яркий июльский день. Небо сияло; мелколистая зелень берез отливала чешуйчатым золотом; уже колосящийся покров типчака пестрел шафрановыми блестками лютиков; пчелы мерно жужжали в золотистом мареве буйно цветущих лип; вокруг смолисто поблескивающего вытекающим соком дуба попархивал, хрустко прядая крыльями, бархатно-черный, с пурпурными лампасами адмирал. Мы сидели за вкопанным в землю круглым столом под старым, с окряжевшими морщинистыми стволами орешником; солнце, пронизывая его рыхлую, с бледными гроздьями еще незрелых орехов листву, кропило горячими брызгами выбеленную дождями столешницу… Славик разлил по стаканам бесплотное ркацители и посмотрел на часы.

– Наверное, пора?…

Мы собрались в тот день, чтобы вместе ехать на свадьбу. Она обещала быть не совсем обычной – и поэтому, кроме естественного (в двадцать два года) легкого – радостного – возбуждения, я испытывал некоторое (впрочем, отчасти приятно даже щекочущее) беспокойство. Женился Алеша Тузов, наш Н*-ский приятель, – приятель, не друг: и потому, что был он на два года моложе нас (и еще слишком памятно было время, когда мы уже были студентами, а он школяром), и потому, что появился он в Н* лишь несколько лет назад, тогда как в землячестве все знали друг друга не менее десяти, и потому, что дача его отца, начальника отдела Госплана, была за рекой, на далеком отшибе… а более всего потому, что был он в общении человеком не очень приятным и даже отчасти странным. Для наших с ним отношений показательно уже то, что Тузов пригласил нас на свадьбу лишь неделю назад, при нечаянной встрече; и положа руку на сердце приняли мы его приглашение лишь потому, что в нашем возрасте еще ходят – для собственного развлечения – на все свадьбы, на которые вас приглашают…

Внешне Тузов был худощав, среднего роста, сутуловат, большеголов – и вообще фигурой и движениями довольно нескладен; черты лица его, в целом довольно правильные, страшно портило (как это часто бывает) постоянно присутствующее на нем какое-то малоосмысленное и вместе неуверенное выражение – которое придавали ему (по-видимому, более всего) сильно смазанный, почти отсутствующий подбородок и беспокойный и в то же время как будто затуманенный – и поэтому невыразительный, ускользающий – взгляд. Улыбка его тоже была нехороша – не то чтобы невесела или неискренна, а скорей маложизненна, – и голос у него был какого-то странного, металлически (но легким металлом) звенящего тембра. Говорил он неинтересно и порой непонятно о чем и зачем – невпопад, – и вообще разговаривать с ним было малоприятно и отчего-то неловко. (В описание это я не думал вложить ни грана неприязни и тем более осуждения – но, боюсь, это плохо мне удалось. Истины ради хочу подчеркнуть, что Тузов, представляется мне, вовсе не страдал эмоциональной или умственной тупостью – скорее наоборот: я думаю, что у него был богатейший внутренний мир – вероятно, весьма далекий от состояния, о котором для пушечного и производящего мяса мечтает всякая власть и которое называется душевным здоровьем, но просто слабо проявлявшийся своими движениями на невыразительной от природы тузовской физиономии.)

Основная причина нашего прохладного отношения к Тузову (что и наложило отпечаток на мое описание: я думаю, что незнакомые с Тузовым люди нашли бы его внешность даже приятной) коренилась, по-видимому, в том, что он был отталкивающе – причем как-то по-старчески, как будто бессильно – сластолюбив, а проще говоря – одержим казалось неутолимой и неразборчивой похотью. Это проявилось еще в его ранней молодости, в пятнадцать-шестнадцать лет: и в том, как он смотрел на девушек – совершенно обезмыслев и затуманясь глазами, и в том, как он с ними разговаривал – подрагивающим голосом, чуть не заплетающимся языком, с трудом соображая о чем (впрочем, безо всяких фривольностей и тем паче скабрезности: для этого он, при всем своем, казалось, неиссякаемом вожделении, был не только благовоспитан, но и слишком душевно вял; в этом не было противоречия: Тузова не отличал темперамент, желание его не пылало огнем – скорее, он им истекал, как болезненным потом); и в том, как, предположив в какой-нибудь девушке (как правило, воображенное им) участие, он целыми днями, с утра до вечера, неотступно и тупо ходил за ней, – с упорством, методичностью, душевной нечувствительностью к поражениям и двигательной однообразностью автомата каждые четверть часа пытаясь ее обнять и не обращая никакого внимания на безжалостно потешавшуюся над его носорожьим флиртом толпу малолеток; и в том, как однажды весной, когда дачный сезон еще не был открыт, напросился пойти с землячеством в двухдневный поход и привез с собою… не просто некрасивую, а фантасмагорически уродливую девицу, копию Фернанделя – страшно было смотреть, – прельстившую его, без сомнения, единственно своею доступностью… Впрочем, все это было давно; последние два года мы виделись редко. И вновь – я начинаю испытывать чувство вины за вышеприведенную характеристику: в сущности, Тузов был тихим, незлобивым и безобидным в общении человеком, который ни словом, ни делом – по крайней мере, на наших глазах – не причинил никому ни малейшего зла; даже тем девушкам, которых он в юности неотвязно, назойливо – но не грубо, а скорее обреченно-уныло – преследовал, поклонение Тузова – хотя он им и не нравился – по неразумности лет (или вообще по женской в этих делах неразумности) было даже, пожалуй, приятно: по крайней мере, я не помню ни одной (при его занудстве вполне заслуженной) резкости с их стороны… Чем же провинился передо мной человек, которого я наградил столь нелестным портретом? Неуклюжими проявлениями подросткового любострастия? ускользающим взглядом? или смазанным подбородком?…

Так вот, грядущая свадьба была не совсем обычной сразу по трем причинам: во-первых, потому, что женихом был не совсем ординарный Тузов; во-вторых, потому, что невестой его была продавщица из ГУМа; и, в-третьих, потому, что жила она под Москвою, в Подлескове, и свадебное торжество ожидалось в доме невесты… В наших глазах – невзирая на всю нашу молодость – союз этот выглядел чудовищным мезальянсом. Каким бы ни был наш Тузов, но он уже закончил третий курс инженерно-физического института; его дед и отец занимали в Госплане более чем значительные посты, а мать, по слухам, преподавала в консерватории скрипку; наконец, он просто был из интеллигентной семьи – и брак с продавщицей (а продавщица в наших глазах была хуже лимитчицы: последняя все же работала, – хотя по Москве и ходила пословица: лучше сын-алкоголик, чем невестка-лимитчица; наш общий друг Игорь привез жену и вовсе из глухой тамбовской деревни; правда, кончилось все это скоро и плохо… но продавщица\\\), – так вот, по всему по этому брак Тузова с продавщицей – не в материальном (во-первых, торговцы тогда – а в России всегда – жили лучше людей хоть чему-то ученных; во-вторых, материальная сторона брака нас в то время нимало не интересовала), а в социальном, духовном плане представлялся нам совершенно душераздирающим (раздирающим души родителей и друзей, если последние у Тузова были) и глубоко (сейчас я понимаю, как с нашей стороны это было бесстыдно, безжалостно) заинтриговавшим нас мезальянсом…

Мы покурили, Славик накормил живущую на участке ручную ворону, девочки наши подкрасились, – и поехали.

Через час с небольшим мы были уже в Подлескове. Цветы мы купили в Химках – пять сливочно-белых, целомудренно не раскрывшихся роз для невесты. Подарки на малознакомых (и добавлю: филистерских) свадьбах было принято делать деньгами; по некотором размышлении – решающую роль здесь сыграло то, что торжества имели быть на половине невесты (у Тузовых, кстати, была четырехкомнатная квартира на Фрунзенской набережной и почти стометровая дача в Н*), – мы определили уровень свадьбы ожидаемым уровнем брачующейся – и в качестве подарка положили в два почтовых конверта по десять рублей.