Свадьба - Бабаян Сергей Геннадьевич. Страница 9
– За родителей!… – с облегчением выдохнул стол.
– Правильно! За родителей! – Старики Тузова и… да, косоглазая женщина и неприметный мужчина, сидевшие по левую руку свидетеля, встали. – И в этот радостный день, – продолжал замначальника цеха – с просветленным лицом, делая в сторону здравствуемых плавное дуговое движение данным бокалом, – …я хочу вспомнить о том…
Но вспомнить ему не дали.
– Пр-равильно! За родителей!… З-за родителей!! – поспешно заревел зал… то есть стол. – Ур-ра-а!… Марь Санна! Дядь Вась!… Вася! Маша!… Маня!…
Замначальника цеха камнем пошел на дно – захлестнутый первым же валом криков, звона сталкивающихся бокалов, грохота отодвигаемых стульев… – терпеливо постоял с полминуты, с капитанским достоинством глядя на разыгравшийся ураган, наконец – снисходительно приподняв брови и опустивши глаза – вздохнул, размеренно выпил водку, опустился на стул и начал неторопливо закусывать… Замолчавшийся же стол бушевал.
– О-о-о!…
– Что – забирает?…
– Родители – эт да… Дело святое!
– Я помню, еще мать-покойница говорила…
– Ты закусывай, закусывай! Смотри – уже глаза розно смотрят. Тащи тебя потом на себе!
– Да ты чо, Галь?
– Ничо.
– Ты, Галь, на него не серчай. Быть на свадьбе, да не быть пьяну?! Ох-хо-хо…
– Ты ахал бы, дядя, на себя глядя…
– Мишка-то завернул.
– Горазд языком чесать.
– Известно – начальник…
– Первопричина… х-ха!… А тогда – родителев кто родил? А дедов с бабками кто?…
– За обезьяна надо выпить, во! От которого произошли…
– Смотри, Машка-то с Василием… ни гу-гу. Будто чужие.
– Так чужие и есть. Зачем он ей такой нужен?
– Да они друг дружку-то стоят. Жена да муж, змея да уж…
(Я начинал понемногу разбираться в застольной родственной и социальной иерархической лестнице. Машка с Василием – были родителями невесты. Машке – Марии, кажется, Александровне – было на вид немногим за сорок; внешне это была сильно постаревшая дочь (и изрядно потасканная… вот! всплыло из подсознания безжалостно верное слово: не только сорокалетняя мать, но и ее двадцатилетняя дочь выглядели – потасканными…). Она сильно косила на оба глаза, отчего понять, куда она смотрит, было никак нельзя – и потому смотреть на нее без привычки было как-то неловко: во-первых, ваш взгляд начинал против вашей воли метаться, переходя с одного на другой ее глаз и тем самым как будто подчеркивая, указывая ей на ее недостаток, – а во-вторых, ее взгляд, направленный – по первому впечатлению – в сторону, мог на деле оказаться устремленным прямо на вас – в то время, когда вы ее пристально (и думая: незаметно) рассматривали… Рядом с ней сидел невысокий, худой, мозаично морщинистый человек примерно одного с нею возраста – большеротый, курносый, с глубокими взлизами по сторонам покатого лба, с бегающими глазами, – молчаливый, но суетливый в движениях (отчего представлялось, что молчаливость его была вынужденной, по каким-то соображениям напускной), – весь какой-то потертый, запущенный – да и сам на себя, казалось, примахнувший рукой, – и в то же время как будто не чуждый (судя по движениям его иногда энергично и недовольно поджимаемых губ) обидчивости и самолюбия… Это и был отец молодой жены.)
– …они что, не живут?
– Так его же за сто первый километр сослали. Это он на свадьбу приехал.
– Тише ты…
– Он же ящик водки в стекляшке украл. Два года отбарабанил – и за Можай. А Машка за это время…
– Да тише ты!
– …с Колькой Сапрыкиным сошлась.
– Это с электриком, что ль?
– Ну. Да ты чо, Валь? Как не в Подлескове живешь.
– Буду я еще за каждой пьянью смотреть… А на фиг она Кольке сдалась, с такими-то глазами?!
– Ты сама-то не ори…
– Гриня! Ты смотри – ско-ко там ветчины… Ты смотри! Настась Иванна, отсыпь ветчины! У нас уже всю доели!
– Ты и доел.
– Кто – я?!
– Нет, я. Смотри, скоро треснешь. (Пышка жарко шепчет подруге:
– Отъелся, как свинья на барде, – на полюбовницевых-то харчах… Вон она сидит, видишь? В кудряшках, безгрудая… лупит глаза.
– А это-то кто? На него наседает?
– А это Лизка, жена его первая. Тоже стервь еще та…)
– Петро-вич!… Твово-то когда пропьем?
– …я ему говорю: ты чего, говорю, м…ла…
– Мужики!
– …я, говорю, шофер первого класса, а ты мне…
– Витек, дашь кассету переписать?
– Стакан…
– …под утро заявился. Любка, невестка, плачет, ну, я ему и говорю: сынок, нехорошо так-то… А он мне: мужнин грех, говорит, плевок из семьи, а вот женин – плевок в семью…
– Во! Скажут…
– У нас разве было так-то? Краснолицые дружно вдруг задымили.
– Мужики! Курить на балкон!
– Ну да, на балкон! Опосля каждой рюмки бегать?! Узнавался на слух носатый.
– Свадьба не каждый день!
– Проветрют.
– Хороший засол…
– Да ну, пряностью весь дух огуречный убила. Ты моего, баб Дусь, не пробовала.
– Дай папироску, Мишань…
Вдруг – истомившийся женский крик:
– О-ой, горько вино… ой, не пьетси-и!!! И – как обрушилась крыша:
– Го-орь-ка-а!…
– Горь-ко!
– Горь-ко! Горь-ко!…
– К-куда горько?! Не нолито!!
– Гриня, разливай!…
– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!…
Звенели подвески на люстре. Мы тоже полили. Было весело, вольно, просто, – черт побери, хорошо… Молодожены встали; Тузов замешкался – видимо, наткнувшись глазами на своих стариков: мать сидела, прижимая ко рту испачканный помадой – как кровью – платок; отец щурил глаза и улыбался со стиснутыми зубами… Молодая рывком обхватила мужа за шею – дернулась голова – и с размаху впилась Тузову в губы…
– Р-раз! Ды-ва! Три! Четыре! Пять! Шесть!…
– Кху!…
– Кхо!…
– Кхы!…
– Кха!…
Со стуком впечатывались в столешницу пустые стаканы.
– …Семь! Восемь! Девять! Десять!…
Невеста отпрянула – с каким-то клекочущим вскриком. Тузов остался стоять – с приоткрытым, влажно блестящим ртом.
– Мало!
– Для первого раза хватит.
– Раскочегарятся еще…
– Да у нее-то кочегарка… со школы горит.
– Тише ты, Валь! Ну чо ты, прямо…
– Досталася гадине виноградная ягода.
– Ну уж и ягода… Какой-то он… как пустым мешком пришибленный.
– Молодой еще.
– Ничего. Возгрив муж, да не привередлив.
– Кирюш, ты бы того… притормозил.
– Душа меру знает.
– Знаю я, как она у тебя знает…
– Смотри, смотри, Машка встала!
– Что такое?
– Наливай, наливай!…
Поднялась мать невесты, раскосо глядя сразу в оба конца стола; отец сидел рядом, рыская исподлобья глазами, – похожий на некормленого хоря… Родители Тузова словно окаменели. Анатолий, муж суровой жены, заметно размяк, но еще пытался сдерживать ускользающее лицо – таращил уже потерявшие мысль глаза и энергично двигал губами, стягивая их в куриную гузку. Опьяневший от свободы и водки Петр разошелся не в шутку: поминутно размашисто закидывал граблистую пятерню за спинку соседнего стула и тискал наливное плечо грудастой веснушчатоносой блондинки; блондинка сжималась, крест-накрест обхвативши плечи руками – груди вставали торчком, – и, что-то жарко шепча, страшно хмурила брови – не в силах удержать блаженно плывущей улыбки. Замначальника цеха сидел очень солидный; бугристоголовый жевал, помогая себе ушами; свидетель улыбался мультипликационной акулой; свидетельница стреляла глазами; носатый корчевал очередную бутылку…
– Дорогие дети! – Невеста и Тузов встали. – От всего материнского сердца желаю вам счастья. Дай вам Бог совет да любовь! Живите тепло и богато, не обижайте друг друга, чтобы детки ваши были здоровыми и чтобы мир был в семье… – Вдруг резкое, сухое лицо ее задрожало, ослабло – и как будто еще больше усилилось (тяжело, неприятно было смотреть) ее косоглазие. – Мне уж ничего в этой жизни не надо… только бы Мариночка была счастлива… берегла, ростила ее… – мать невесты запнулась и, уродливо исказившись брызнувшим слезами лицом, громко, с подвываниями, не пряча лица зарыдала…