Царь Гильгамеш - Сильверберг Роберт. Страница 52

— Есть, есть еще такой, как я, — отвечал я. — Но только один.

— Нет. Ибо Энлиль дал царство тебе.

— Но ты мой брат, — сказал я.

— Но я же пришел сюда причинить тебе вред!

— Я так же отнесся к тебе. Когда я увидел, что ты заступил мне дорогу, я представил себе, как переломаю тебе все кости, как разломаю тебе спину, разбросаю тебя по кусочкам, как объедки.

Он засмеялся.

— Тебе этого не сделать, Гильгамеш!

— Не сделать, конечно. Но я хотел.

— А я хотел спустить тебя вниз с твоих высот. Я мог бы это сделать, будь удача на моей стороне.

— Да, — сказал я, — мог бы. Снова можешь попробовать, если хочешь. Я готов к этому и достойно встречу тебя.

Он покачал головой.

— Нет. Если я причиню тебе вред, я тебя потеряю и снова стану одинок. Лучше быть тебе другом, чем врагом. Вот то слово, которое мне хочется сказать тебе: ДРУГ. ДРУГ. Какое хорошее слово, правда?

— Конечно. ДРУГ. Мы слишком похожи, чтобы стать врагами.

— Да? — сказал Энкиду, нахмурясь. — А разве мы похожи? Как такое может быть? Ты — царь, а я всего лишь… я… — голос изменил ему. — Я всего лишь пастух и сторож, вот кто я.

— Нет. Ты друг царя. Ты брат царя.

Я никогда не думал, что когда-нибудь скажу такие слова кому-нибудь. Но я знал, что они истинны.

— Если так, — сказал он, — значит, мы больше не будем бороться?

Ухмыльнувшись, я ответил:

— Конечно будем. Но будем бороться как братья. Идет, Энкиду?

Я взял его за руку. Забыта была свадьба, забвению предана девица Ишара.

— Пойдем со мною, Энкиду. К Нинсун, мой матери, жрице Ана. Я хочу, чтобы она встретила своего второго сына. Пойдем же, Энкиду! Пойдем!

И мы пошли в храм Небесного отца и встали во тьме на колени перед Нинсун, и у нас обоих было странное и прекрасное чувство. Я полагал, что одиночество всегда будет со мною, и вот, пожалуйста, оно исчезло, словно тать в ночи, как только появился Энкиду.

Таково было начало этой великой дружбы, подобной которой я никогда не ведал ранее и не узнаю потом. Он был моей второй половиной, он заполнил великую пустоту во мне.

Кое-кто сразу же распустил грязные слухи, что мы были с ним любовниками, что мы любили друг друга как мужчина и женщина… Не верьте этому. Ни крупицы правды в этом нет. Я знаю, что есть такие мужчины, в ком боги смешали мужскую природу и женскую, так что у них нет нужды в женщинах, ни любви к ним, но я к ним не принадлежу и Энкиду тоже. Для меня союз мужчины и женщины — священная вещь, ее невозможно испытать одному мужчине с другим. Хотя они убеждают нас, что они достигают такого же блаженства с мужчинами, но, по-моему, они сами себя обманывают. Это не подлинное единение. Будь оно подлинным… Я-то пережил это настоящее единение в Священном Браке с жрицей Инанной, в которой живет богиня. Инанна тоже — моя вторая половина, хотя и таинственная и непонятная. У человека множество граней, как мне кажется, и он может любить мужчину совсем иначе, чем то, что он находит в союзе с женщиной.

Та особая любовь, которая может существовать между двумя мужчинами, существовала между Энкиду и мной. Она вспыхнула в нас, когда мы боролись друг с другом. Мы вообще о ней не говорили. Но мы знали, что она есть. Мы были одной душой, населяющей два тела. Нам почти не надо было вслух высказывать свои мысли, потому что мы угадывали мысли друг друга. Мы подходили друг другу. Во мне был бог. В нем была сама земля. Я снизошел с небес на землю. Он вырос из земли, поднявшись вверх к небу. Место нашей встречи было посередине, в мире смертных людей.

Я дал ему покои во дворце, великолепные белостенные покои вдоль юго-западной стены, которые мы до этого оставляли для правителей и царей других земель. Я дал ему одежды тончайшего белого полотна и шерсти, я дал ему девушек, чтобы они омывали его и натирали маслами, и послал ему своих цирюльников и лекарей, чтобы они стерли с него последние следы дикости. Я пробудил в нем вкус к приправленному жареному мясу, сладким крепким винам, густому пенящемуся пиву. Я подарил ему леопардовые и львиные шкуры, чтобы он мог украсить себя и свои покои. Я делил с ним всех моих наложниц, ни одной не оставляя только для себя, я приказал сделать ему щит, на котором были выгравированы сцены из военных походов Лугальбанды, и меч, который блистал, как око солнца, и богато украшенный красно-золотой шлем, и копья с замечательно уравновешенным древком. Я сам обучил его военному искусству управления повозкой и метанию дротиков.

Хотя в душе его всегда осталось что-то грубовато-земное, однако он очень скоро приобрел внешность и манеры придворного. Он был полон достоинства, ловкости, мужественной красоты. Я пытался даже научить его читать и писать, но он поставил на этом крест. Ну что же при дворе очень много неграмотных людей благородного рода, и весьма мало тех, кто этими навыками овладел.

Если при дворе к нему и ревновали, то я, должно быть, этого не замечал. Может быть, в кругу героев и воителей и были такие, кто с горечью отворачивался, говоря за нашими спинами: «Вот он, царский любимчик, дикий человек. Почему он был избран, а не я?» Если так и было, то люди эти хорошо скрывали свои обиды и горести. Мне, однако, хочется думать, что таких мыслей не было, ведь Энкиду не потеснил ни одного фаворита. У меня никогда особенно и не было любимчиков, даже среди закадычных товарищей, как Забарди-Бунугга и Бир-Хуртурре. Они сразу увидели, что общение мое с Энкиду было совсем другого рода, чем то, что связывало меня с ним. В мире не было никого, равного ему. И не было дружбы, равной нашей.

Я абсолютно доверяя ему. Всю свою душу я раскрывал ему. Я даже позволил ему увидеть, как я уединялся и бил в барабан, сделанный из дерева хулуппу, который таким чудесным образом приводил меня к общению с богами. Он сидел возле меня на корточках, когда я исчезал в ореоле голубого света. А когда я приходил в себя, то моя голова покоилась на его коленях. Он смотрел на меня, словно видел, как от меня исходит некая божественная сила. Он касался моего лба и делал священные знаки кончиками пальцев.

Однажды он сказал:

— Ты можешь показать мне, как попасть туда, где ты был?

Я ответил:

— Конечно, Энкиду.