Книга Черепов - Сильверберг Роберт. Страница 32

После часа, проведенного с братом Энтони, мы возвращаемся в поля. Выдергиваем сорняки, разбрасываем удобрения — все органические, естественно, — сажаем растения. Тут Оливер в своей тарелке. Он всегда старался скрыть свое деревенское нутро, но теперь вдруг начал щеголять им точно так же, как Эли начал выставлять напоказ словечки из идиша, хотя в синагоге не бывал со времени Бар-Митцвы, — синдром национальной гордыни. Оливер же относится к этносу аграриев и потому копает в рыхлит землю с ужасающим рвением. Братья стараются его притормозить: его энергия приводит их в смятение, но боятся они и того, что его хватит солнечный удар. Брат Леон, брат-лекарь, несколько раз беседовал с Оливером и указывал на то, что уже сейчас температура в разгар утра переваливает за девяносто градусов, а скоро будет еще больше. Но Оливер, яростно пыхтя, роет с той же силой. Мне самому это ковырянье в земле кажется приятно странным и странно приятным. Это пробуждает романтическое настроение возврата к природе, которое, как я полагаю, теплится в сердце каждого чересчур урбанизированного интеллектуала. До сих пор мне не приходилось заниматься физической работой, требующей больше усилий, чем мастурбация, и поэтому полевые работы выматывают меня и физически, и умственно, но я усердно несу свой крест. Пока. Взаимоотношения Эли с крестьянским трудом складываются примерно так же, хотя относится он к этому с большим энтузиазмом, более приподнято: он говорит о физическом обновлении, получаемым им от Матушки-Земли. А Тимоти, которому, конечно, за свою жизнь приходилось только собственные шнурки завязывать, встал в позу крестьянина-джентльмена: noblesse oblige [23], говорит он каждым своим томным движением, исполняя все, что велят ему братья, но явно показывая, что соизволил испачкать свои ручки лишь поскольку находит забавным сыграть в их маленькую игру. Так или иначе, копаем мы все, каждый по-своему.

Около десяти или половины одиннадцатого жара становится неприятной, и мы все покидаем поля, за исключением троих братьев-фермеров, имен которых я еще не знаю. Они ежедневно проводят на улице десять-двенадцать часов: может быть, на них наложена епитимья? Все остальные — и братья, и Воспремники — идут по своим комнатам и снова совершают омовение. Затем мы вчетвером собираемся в дальнем крыле для ежедневной встречи с Миклошем, братом-историком.

Миклош — крепко сбитый, плотный человечек с руками толщиной с бедра, и с бедрами, как бревна.

Он выглядит старше прочих братьев, хотя я и признаю парадоксальность приложения категории сравнения «старше» к людям без возраста. В речи его звучит слабый, не поддающийся определению акцент, а его мыслительные процессы проходят явно нелинейно: он перескакивает с пятого на десятое, отвлекается, неожиданно меняет темы. Полагаю, что это делается намеренно, что его тонкий и глубокий ум далек от дряхлости и беспорядка. Вероятно, за несколько столетий ему просто надоели последовательные рассуждения; уж мне бы наверняка это надоело.

Он ведет два предмета: происхождение и развитие Братства и историю вопроса о человеческом долгожительстве. По первой теме он максимально уклончив, будто решив не давать нам четкого представления. Мы очень старые, все время повторяет он, очень-очень старые, и я никак не могу, понять, что имеется в виду: братья или само Братство, хотя, как мне кажется, он подразумевает и то, и другое. Возможно, некоторые из братьев подвизаются здесь с самого начала, и их жизни тянутся не десятки лет или века, а целые тысячелетия. Он намекает на доисторические корни, пещеры в Пиренеях, Дордонь, Ляско, Альтамиру [24], тайное братство жрецов, появившееся еще на заре человечества, но в какой степени это правда, а в какой — сказка, я могу определить в не большей степени, чем правдивость версии о происхождении ордена Розенкрейцеров от фараона Аменхотепа IV. Однако когда брат Миклош говорит, меня посещают видения задымленных пещер, мерцающих факелов, полуобнаженных художников, одетых в косматые шкуры мамонтов и размалевывающих стены яркими пигментами, знахарей, совершающих ритуальные жертвоприношения зубров и носорогов. И шаманов, перешептывающихся, кучкующихся, говорящих друг другу: «Мы не умрем, братья, мы будем жить, мы увидим, как Египет поднимается над нильскими болотами, мы увидим рождение Шумера, мы доживем, чтобы увидеть и Сократа, и Цезаря, и Иисуса, и Константина, и — о да! — мы все еще будем жить, когда всеуничтожающий гриб вспыхнет солнечным светом над Хиросимой и когда люди из железного корабля спустятся по трапу на поверхность Луны. Но говорил ли об этом Миклош, или все это привиделось мне в истоме полуденного зноя пустыни? Все туманно: все сдвигается, перемешивается и уходит, когда витиеватые слова брата Миклоша кружатся вокруг самих себя, качаются, танцуют, путаются. А еще он говорит нам, загадочно и иносказательно, об исчезнувшем континенте, о погибшей цивилизации, от которой произошла мудрость Братства. И мы смотрим на него широко открытыми глазами, тайком обмениваясь между собой изумленными взглядами, не зная, то ли усмехнуться скептически и презрительно, то ли раскрыть рты от восхищения. Атлантида! Как это брату удалось внушить нам эти картины страны золота и хрусталя с широкими тенистыми проспектами, устремленными ввысь белоснежными зданиями, сверкающими колесницами, почтенными философами в развевающихся одеяниях, сверкающими медью приборами забытой науки, аурой благотворной кармы, звенящими звуками странной музыки, эхом отдающейся в залах огромных храмов, посвященных неведомым богам. Атлантида? Насколько узка переступаемая нами грань между фантазией и глупостью! Я ни разу не слышал от него этого названия, но он в первый же день вложил Атлантиду в мой мозг, а теперь я все больше укрепляюсь в мысли о правильности своей догадки, что Миклош действительно заявляет о претензиях на наследие Атлантиды. Откуда эти эмблемы-черепа на фасаде? Что это за черепа с драгоценными камнями, которые носят в этом большом городе на перстнях и в виде медальонов? Что это за миссионеры в красновато-коричневых рясах, переправляющиеся на материк, пробирающиеся в горные поселения, ошеломляющие охотников за мамонтами фонарями и пистолетами, высоко держащие священный Череп и повелевающие пещерным жителям пасть ниц, преклонить колени? И шаманы в пещерах с расписанными стенами, присевшие у потрескивающих костров, перешептывающиеся, сговаривающиеся, в конце концов оказывающие почтение великолепным пришельцам, кланяются, целуют Череп, зарывают в землю своих собственных идолов, широкобедрую Венеру и резные пластинки из кости. Жизнь вечную тебе предлагаем, говорят пришельцы и показывают мерцающий экран, по которому проплывают виды их города, башни, колесницы, храмы, драгоценности, и жрецы кивают, хрустят костяшками пальцев, заливают водой священные костры, танцуют, хлопают в ладоши, подчиняются, покоряются, смотрят на сияющий экран, убивают жирного мастодонта, устраивают для гостей праздник дружбы. Так и начинается союз горцев и островитян тем холодным рассветом, так и пролился поток кармы н» закованный в лед материк, так и произошло пробуждение, передача знания. И когда приходит землетрясение, когда завеса раздирается на части, содрогаются? колонны, а над миром нависает черная пелена, когда проспекты и башни поглощаются разъяренным морем, что-то продолжает жить, что-то остается в пещерах. Тайны, ритуалы, вера, Череп, Череп, Череп! Это так было, Миклош? Так это было десять, пятнадцать, двадцать тысяч лет в том прошлом, которое мы решили отрицать? Счастьем было в те времена остаться в живых! А ты все еще здесь, брат Миклош? Ты пришел к нам из Альтамиры, из Ляско, из самой обреченной Атлантиды, и ты, и брат Энтони, и брат Бернард, и все остальные, пережив Египет, пережив Цезаря, преклонив колени перед Черепом, выдерживая все испытания, накапливая богатства, возделывая землю, перемещаясь из страны в страну, из благословенных пещер в только что появившиеся неолитические деревни, с высокогорий в долины рек, передвигаясь по миру в Персию, в Рим, в Палестину, в Каталонию, изучая языки по мере их появления, разговаривая с людьми, выступая в качестве посланников их богов, возводя свои храмы и монастыри, приветствуя Исиду, Митру, Иегову, Иисуса, еще каких-то богов, впитывая все, выдерживая все, поместив Крест поверх Черепа, когда Крест был в моде, овладев искусством выживания, пополняя время от времени свои силы за счет приема Воспремников, всегда требуя свежей крови, хотя ваша кровь никогда не истощалась. А потом? Переселились в Мексику, после того как Кортес подготовил для вас ее народ. Здесь вы нашли страну, которая понимала власть смерти, здесь было именно то место, где всегда царил Череп, принесенный, возможно, как и в вашу собственную страну, островитянами, то есть миссионерами из Атлантиды в Чолулу и в Теночтитлан, указав путь маске смерти. Благодатная почва на несколько веков. Но вы настойчиво стремитесь к постоянному обновлению и поэтому направили свои стопы еще дальше, прихватив с собой свою добычу, маски, черепа, скульптуры, ваши палеолитические сокровища на север, в безлюдные места, в пустыни Соединенных Штатов, в страну атомной бомбы, в страну боли. И на доходы, полученные в течение многих эпох, вы построили новый Дом Черепов. И вот, брат Миклош, ты сидишь здесь, и здесь же сидим мы. Так это и было? Или я все это вообразил, превратив твои туманные и двусмысленные слова в цветистую мечту-самообман? Как мне это определить? Смогу ли я когда-нибудь это узнать? Я знаю лишь то, что ты рассказал мне, что колышется, перетекает в моем разуме. И я вижу то, что вокруг меня, это засорение твоей первозданной образности ацтекскими, христианскими видениями, образами Атлантиды, и я могу только поражаться, Миклош, как это ты еще здесь, когда мамонты уже сошли со сцены, и пытаться понять, кто я: глупец или пророк.