Король снов - Сильверберг Роберт. Страница 25

— Мне сказали… сказали… что вы… вы были…

— Что я нахожусь при смерти, да, Престимион? Что уже прошел полдороги до Источника Всего Сущего? Что бы вы, мой сын, ни слышали, узнайте теперь чистую правду: я поднялся со своего ложа страданий. Как вы видите, понтифекс стоит на собственных ногax. Понтифекс ходит. Хотя и несколько тяжеловато, но ходит. Еще он умеет говорить. Нет, Престимион, я еще не мертвец и даже не близок к этому состоянию. Вы что-то чересчур молчаливы. Полагаю, онемели от радости? Наверное, так оно и есть. Вы можете еще на некоторое время отложить переезд в Лабиринт.

— Мне сказали, что у вас был удар.

— Я бы сказал, что небольшой обморок. — Понтифекс поднял левую руку и сжал кулак Указательный палец и мизинец остались торчать, и ему пришлось помочь себе другой рукой. — Видите, небольшие трудности все же есть. Но на самом деле очень небольшие. И левая нога… — Конфалюм сделал несколько шагов к нему. — Видите, приходится подтягивать. Похоже, что мне больше не танцевать. Хорошо, что в моем возрасте уже не нужно быстро двигаться. Да, наверное, это можно было назвать ударом, но не очень серьезным. — Тут он заметил Тарадата, стоявшего позади отца: — Это ваш сын, Престимион, не так ли? Вырос до неузнаваемости с тех пор, как я видел его в последний раз. Когда это было, мальчик? Пять лет назад или семь, когда я гостил в Замке?

— Восемь лет назад, ваше величество, — ответил Тарадат, с усилием превозмогая благоговейный ужас— Мне было тогда семь лет.

— А теперь ты уже сравнялся ростом со своим отцом, что, впрочем, не так уж трудно. А лицо смуглое, как у матери. Ну входите же, входите оба. Не стойте в дверях!

Конфалюм говорит дрожащим голосом, заметил Престимион, а также, как ему показалось, приобрел несвойственную ему прежде старческую болтливость. Но он, судя по всему, находился в прекрасной физической форме. Конечно, Конфалюм своей энергичностью и жизненной силой всегда намного превосходил среднего человека. Даже теперь его коренастое тело все еще казалось мускулистым, а давным-давно побелевшая шапка волос оставалась густой, как и много лет назад. Лишь обмякшая даже с виду и сухая, как бумага, кожа щек открыто свидетельствовала о глубокой старости понтифекса. А тот, несомненно, с успехом отбивался от нее, и видны были лишь некоторые не слишком заметные результаты апоплексического удара, который вызвал столько волнений в обеих столицах царства.

Взяв Престимиона и Тарадата под руки, он провел их внутрь. Очень мало кому из посетителей удавалось когда-либо побывать в личных покоях понтифекса. Все подоконники, альковы и полки занимали экспонаты знаменитой коллекции драгоценностей и редкостей, которую Конфалюм собирал всю жизнь: статуэтки, сделанные из стеклянной нити, резные изделия из драконовой кости, инкрустированные порфиром и ониксом, шкатулки изящнейшей работы, целый лес странных деревьев, свитых и сплетенных из тонкой серебряной проволоки, древние монеты и насекомые в золотой оправе, тома сводов старинных знаний в кожаных переплетах и многое, многое другое — сокровищница, накопленная за долгие годы жизни, полной неиссякаемого внимания ко всему. Понтифекс не утратил и своего извечного интереса к искусству колдовства — повсюду были его излюбленные инструменты волшебства: метелочки из прутьев ивы-амматепалалы, при помощи которой гадатель обрызгивал лоб магической водой, просветляющей разум, сверкающие кольца и спирали армиллярной сферы, рохильи — астрологические амулеты из тонких нитей синего золота, обернутых сложным образом вокруг куска нефрита, треугольные каменные сосуды-вералистии для воскуривания ароматических порошков, сосуды с этими самыми порошками, зельями и ароматическими маслами, протоспатифары и тому подобное. Возможно, подумал Престимион, старик на краю могилы обрел истинные способности к волшебству; хотя, конечно, если бы глубокая вера в оккультные силы могла и впрямь пробудить их, то Конфалюм жил бы вечно.

Понтифекс сам налил вина Престимиону и себе, а потом и Тарадату. Он провел мальчика по нескольким своим комнатам и показал ему множество диковинных вещей. Он начал приятную легкую беседу об их поездке вниз по Глэйдж, о планах строительства в Замке, о леди Вараиль… Все это было очаровательно и ни в коей мере не соответствовало той обстановке визита, которую Престимион представлял себе по пути в Лабиринт.

Тарадат больше не боялся. Теперь он, кажется, воспринимал понтифекса как доброго старого дедушку.

— А все эти люди… Они тоже были понтифексами? — спросил он, указывая на длинный ряд живописных медальонов под потолком комнаты.

— Ну конечно, — с готовностью ответил Конфалюм. — Это Пранкипин; вы наверняка помните его, Престимион, не так ли? Гобриас, правивший до него, Авинас, Келимифон, Аминтилир, — он знал имена и время правления всех, кто был изображен на портретах, — Дизимаул, Канаба, Сиррут, Вильдивар…

Слушая Конфалюма, перечислявшего имена своих предшественников за несколько тысяч лет, Престимион со все большей силой ощущал грандиозную необъятность истории. Он представил ее себе в виде огромной, круто взмывающей вверх арки, дальний конец которой скрывается в тумане легенды, а ближний прикреплен к настоящему якорем, роль которого выполняет не кто иной, как он сам.

Большинство этих людей были для Престимиона всего лишь полузнакомыми именами. Деяния понтифексов Канабы, Сиррута и Вильдивара были известны одним лишь историкам. Более близкие к современности Гобриас, Авинас и Келимифон… Да, он что-то знал о них, но, с какой стороны ни взгляни, они были посредственными властителями. В значительной степени благодаря лишенному вдохновения правлению таких людей, как Гобриас и Авинас, для мира наступили нынешние тяжелые времена. Но не только эта мысль пришла в голову Престимиону, пока он рассматривал длинный ряд лиц, окаймлявший просторную комнату: он вдруг осознал себя причастным к династии, подобной которой не имелось нигде во Вселенной.

Пранкипин, замыкавший ряд, был короналем лет двадцать, и еще сорок три года — понтифексом. Он унаследовал от своего предшественника Гобриаса слабый и беспокойный мир, но своими мудрыми решениями и неустанным трудом смог вернуть Маджипуру былое великолепие. И если к концу жизни он поддался безумию колдовства и позволил наводнить мир волшебниками, это следовало считать в общем-то простительным промахом для человека, сделавшего так много для процветания планеты.

За Пранкипином следовал Конфалюм — еще не портрет на стене, а живой человек Он был понтифексом последние двадцать лет, а до того — сорок три года короналем. Он продолжал строительство на том прекрасном фундаменте, который заложил для него Пранкипин, и добился того, что процветание стало вполне привычным состоянием для почти каждого из пятнадцати миллиардов жителей Маджипура. Он также нуждался в прощении за пристрастие к колдовству, но его будет нетрудно простить, думал Престимион.

А потом наступала очередь Престимиона Малдемарского, в настоящее время — лорда Престимиона, а в не слишком далеком будущем — понтифекса Престимиона. Сочтут ли его потомки достойным преемником великого Пранкипина и блистательного Конфалюма? Возможно, сочтут. Маджипур процветал под его рукой. Да, он допускал ошибки, но их не избежали ни Пранкипин, ни Конфалюм. Его величайшее достижение состояло в спасении мира от беззаконной смены порядка правления, которую попытался осуществить Корсибар; но об этом никто не знал и никогда ничего не узнает. Совершил ли он что-нибудь еще заслуживающее внимания? Конечно, он надеялся, что ему это удалось, но он, пожалуй, единственный из всех своих сограждан не имел возможности судить об этом. Хотя был еще далеко не стар Но в глубине души Престимион надеялся и верил, что в конечном счете его причислят к ряду творцов Золотого века.

— А где Стиамот? — спросил Тарадат. — Он дальше на этой же стене, мой мальчик. Конечно, художник передал лишь общее сходство с оригиналом, но не это важно. Пойдем, я покажу тебе.

На удивление живо, лишь немного подволакивая больную левую ногу, Конфалюм поспешил к дальнему углу комнаты. Престимион провожал его взглядом, пока тот рядом с Тарадатом переходил от портрета к портрету, одно за другим называя имена древних императоров.