Пляска - Сильверберг Роберт. Страница 4

Когда солнце достигает полуденной высоты, мы пляшем вместе.

Взгляды их уже не обвиняют. Я вижу в них теплоту и родство. Я, пляшущий с ними, — их брат, их краснокожий соплеменник. Поедатели уже не кажутся неуклюжими. В их движениях есть какая-то тяжеловесная грация. Они пляшут. Пляшут. Скачут вокруг меня. Ближе, ближе, ближе.

Мы пляшем в священном безумии.

Поедатели запевают невнятный гимн радости. Вытягивают руки, разжимают коготки. Раскачиваются в унисон, левая нога вперед, правая, левая, правая. Пляшите, братья, пляшите, пляшите, пляшите! Они жмутся ко мне. Плоть их дрожит, издавая нежный запах. Меня мягко подталкивают туда, где трава высока и нетронута. Продолжая плясать, мы ищем в траве оксигенаторы и находим целые гроздья, поедатели совершают молитву и отделяют своими неловкими руками дыхательные органы от фотосинтезирующих стеблей. Растения испускают струи кислорода. У меня кружится голова. Я смеюсь и напеваю. Поедатели сдирают зубами кожуру с шаров лимонного цвета и с черешков. Протягивают сорванные шары мне. Я понимаю, что это религиозный обряд. Прими от нас, ешь с нами, примкни к нам. Это плоть, это кровь; прими, ешь, примкни. Я кланяюсь и подношу ко рту шар, но не ем, а лишь сдираю кожуру, как они. Сок брызжет в рот, кислород вливается в ноздри. Поедатели поют осанну. Сейчас бы мне перья и полную раскраску моих предков, познакомиться с их религией в реалиях той, что должна была стать моей. Прими, ешь, примкни. Сок оксигенаторов струится в моих венах. Я обнимаю своих братьев. Начинаю петь, и мой голос, едва срываясь с уст, превращается в арку, сверкающую, как свежеобработанная сталь. Я пою тише, и арка превращается в матовое серебро. Толпа поедателей смыкается. Запах их тел кажется мне огненно-красным. Их негромкие вскрики — клубами пара. Солнце очень жаркое, его лучи — это тончайший свист сморщенных звуков, близких к моему слуховому пределу — плинк! плинк! плинк! Густая трава под ногами напевает низко и звучно, ветерок несет по прерии язычки пламени. Я поглощаю второй шар, затем третий. Мои братья кричат и смеются. Рассказывают мне о своих богах — тепла, пищи, удовольствия, смерти, добра, зла. Перечисляют имена своих царей. Знакомят со своими священными ритуалами. Запоминай, говорю я себе, все это безвозвратно исчезнет. И продолжаю плясать. Они тоже. Прими, ешь, примкни. Они очень приветливы.

Внезапно слышится гудение коптера.

Он очень высоко. Я не могу разглядеть, кто в нем.

— Нет! — кричу я. — Не рассеивайте здесь гранулы! Не уничтожайте этих людей! Слушайте меня! Это Том Две-Ленты! Неужели вы не слышите? Я веду здесь исследования! Вы не имеете права!..

Мой голос создает спирали голубого мха, окаймленного красными искрами. Они поднимаются вверх и рассеиваются ветром.

Я кричу, ору, рычу. Пляшу и потрясаю кулаками. В крыльях коптера открываются створки. Выдвигаются и начинают вращаться блестящие краны. Гранулы нервного действия сыплются дождем, оставляя в небе сверкающий след. Шум коптера превращается в пушистый ковер, простертый до горизонта, и заглушает мой пронзительный голос.

Поедатели рассыпаются в поисках гранул, роются в траве, отыскивая их. Не переставая плясать, я бросаюсь к ним, выбиваю гранулы у них из рук и швыряю в ручей, стираю в порошок. Поедатели ворчат на меня, отворачиваются и снова ищут гранулы. Коптер поворачивает и улетает, оставляя полосу густого маслянистого звука. Мои братья жадно поедают гранулы.

Помешать этому невозможно.

Радость охватывает их, они валятся и лежат неподвижно. Нет-нет у кого-то дернется рука или нога. Потом прекращаются и подергивания. Поедатели начинают растворяться. Тысячи их тают в прерии, теряя свои сферические формы, расползаясь, впитываясь в землю. Связей между молекулами больше не существует. Это сумерки протоплазмы. Поедатели растекаются. Исчезают.

Я бреду по прерии несколько часов. То вдыхаю кислород, то ем шары лимонного цвета. Закат начинается звоном свинцовых колокольчиков. Черные тучи на востоке звучат бронзовыми трубами, а усиливающийся ветер представляет собой вихрь черной щетины. Наступает тишина. Спускается ночь. Я пляшу. Я один.

Коптер появляется снова, тебя находят, и ты не сопротивляешься, когда тебя втаскивают. Испытывать горечь ты не в состоянии. Ты спокойно объясняешь, что сделал и узнал и почему нельзя уничтожать этих людей. Описываешь растения, которые ел, их воздействие на твои чувства, рассказываешь о блаженном синтезе, текстуре ветра, звуках облаков и тембре солнечного света. Тебе кивают, улыбаются, говорят, чтобы ты успокоился, что скоро все будет хорошо, и прикасаются к предплечью чем-то таким холодным, что голова кружится и гудит, деинтоксикант вливается в вену, и вскоре восторг улетучивается, оставляя только изнеможение и горе.

— Мы совершенно неисправимы, — говорит он. — Творим свои злодеяния и на других планетах. Уничтожали армян, евреев, тасманцев, индейцев, уничтожали каждого, кто стоял на пути, а теперь прилетаем сюда и продолжаем эти проклятые убийства. Вас не было со мной. Вы не плясали с ними. Не видели, какая богатая, многослойная культура у поедателей. Взять хотя бы их племенную структуру. Она очень сложна: семь уровней брачных отношений и экзогамный фактор, требующий…

— Том, дорогой, никто не собирается причинять вред поедателям, — ласково говорит Эллен.

— А религия? — продолжает он. — Девять богов, каждый представляет один аспект единого бога. Поедатели поклоняются добру и злу, у них есть теология. И мы, эмиссары бога зла…

— Мы их не уничтожаем, — говорит Майклсон. — Как ты не поймешь, Том? Все это твоя фантазия. Ты был под воздействием транквилизаторов, но теперь мы очищаем твой организм. Скоро будешь опять видеть все в реальном свете.

— Фантазия? — говорит он с горечью. — Наркотический бред? Я был в прерии и видел, как вы разбрасывали гранулы. Видел, как поедатели умирали и распадались. Мне это не пригрезилось.

— Как нам убедить тебя? — серьезным тоном спрашивает Чанг. — Чему ты можешь поверить? Хочешь, пролетим вместе над страной поедателей, сам увидишь — их миллионы.